Ворошилов
Шрифт:
Против входа в квартиру помещалась вместительная столовая, где, кроме семьи командарма, всегда обедали пять-шесть посторонних: члены РВС, начдивы. Распоряжалась здесь Екатерина Давыдовна. Стол был простым; спиртных напитков не водилось никогда. Самому Ворошилову далеко не каждый день удавалось обедать дома — обязанности командарма требовали его присутствия на самых различных участках фронта.
Середина октября 1918 года как раз и была таким периодом. «Объехал Морозовскую дивизию, — телеграфировал Ворошилов в Царицын 10 октября. — Приняты все меры для восстановления положения… Еду в Чапурники… Положение не так плохо, как это многим трусам и дуракам кажется…» «Я и Кулик с ног сбились, пытаясь остановить отходящих… Я напрягаю все силы
У этой станции на протяжении нескольких дней ходили в атаку друг на друга красноармейские и белые цепи, ходил и командарм.
15 октября в штабном вагоне на станции Воропоново он обсуждал обстановку. Над столом склонились начальник артиллерии армии чернобородый Кулик, начальник бронепоездов, горячий и отважный Алябьев. Тут же, навалившись на стол, сидел обросший щетиной, охрипший от крика начальник 1-й Коммунистической дивизии Худяков. Был он ранен, на забинтованной его ноге поверх чулка надета была огромная туфля. Время от времени он вставал, ковылял к окну и, взглянув туда, возвращался, бормоча ругательства.
Увиденное за окном не могло улучшить настроение начдива: вся станция была забита эшелонами, в теплушках которых полным-полно беженцев и раненых. Паровозов нет, вывезти их отсюда не успели, а белые близко, очень близко…
Внезапно до слуха командиров донесся дикий, пронзительный и тревожный крик, непонятно чей, мужской или женский:
— Каза-а-ки!.. Каза-а-ки!
Спустя несколько мгновений крик этот удесятерился, вырос, распространился. Когда Ворошилов и его товарищи выбежали на перрон, на станции уже царила паника. Обитатели эшелонов — простоволосые женщины, босоногие детишки с воплями и плачем выскакивали из вагонов на пути, под колеса. Из дверей теплушек вываливались забинтованные бойцы. И вся эта толпа, запрудившая станцию, стремилась убежать подальше, в степь, ровную и гладкую, не дающую никакого укрытия: всем было хорошо известно, как расправлялись казаки не только с ранеными врагами, но и с их семьями.
Хуже всего было то, что паника захватила и красноармейцев станционной охраны, многие из них тоже бросились наутек, кое-кто даже оставил винтовки. Посреди всей этой кутерьмы метался, размахивая нагайкой и извергая страшные ругательства, Худяков. Туфлю с раненой ноги он уже потерял и, кажется, даже забыл, что он ранен, настолько был охвачен желанием остановить панику и прежде всего возвратить караульных красноармейцев.
Опасность же была рядом. С юго-запада по балке рысью шла колонна казаков. Увидев ее, Ворошилов понял: еще несколько минут, и казаки ворвутся на станцию, не встретив отпора. Тогда быть беде — страшна кавалерия, преследующая бегущих, перерубят всех, скрыться в степи не удастся.
Он обвел взглядом начинавшую пустеть платформу и вдруг увидел у стены станционного здания забытый в панике пулемет! Командарм-10 бросился к «максиму», схватил за дужку хобота, выкатил за здание в канаву, развернул в сторону противника, улегся за щиток, вдел ленту, навел и… Грохот пулемета внес новый, совсем иной оттенок в станционный шум, сразу оборвал панику.
Товарищи Ворошилова один за другим прыгают в канаву, и в казаков, начавших уже было по выходе из балки разворачиваться в лаву, стреляет одна, другая, третья винтовка… Кулик и Худяков вместе с опомнившимися караульными красноармейцами тащат второй пулемет. Встреченные непрерывным пулеметным и ружейным огнем, казаки, решив, видимо, что станцию охраняет крупный гарнизон, рассыпались и скрылись в балке.
— Ну вот и все, — удовлетворенно говорит Ворошилов, отряхивая колени. — Надо только проследить, а то они могут вновь наскочить… Немедленно отправь раненых и беженцев, — обращается он к Худякову и, взяв из рук Кулика скомканную впопыхах карту, идет к вагону. За ним гурьбой, обмениваясь взволнованными замечаниями, следуют командиры.
День 15 октября был одним из самых тяжелых
В последующие дни положение под Царицыном обострилось до предела. 16 октября вечером пришлось оставить Воропоново, на рассвете 17-го белые стали приближаться к Садовой. Но здесь их ждал неприятный сюрприз.
Понимая, что наступление противника достигло кульминационного пункта, и не располагая значительными людскими резервами, командование 10-й армии предприняло рискованный и смелый маневр, делающий честь и его решительности, и воинскому мастерству. Ослабив другие участки фронта, Ворошилов приказал в центре, на 4— 5-километровом отрезке, сосредоточить почти все свои артиллерийские батареи и бронепоезда. Когда утром 17 октября белоказачьи войска пошли в атаку на Садовую, их встретил огонь почти 200 орудий — концентрация, невиданная дотоле в истории гражданской войны! Сочетание столь мощного артиллерийского огня с решительными контратаками красной пехоты привело к тому, что белые части смешались, стали отступать и вскоре побежали. У Ворононова их настиг красный бронепоезд. Под огнем его пулеметов бегство противника стало паническим. Белые были разгромлены и на центральном участке.
Командующий Донской белоказачьей армией генерал Денисов, по-видимому, недооценил своего противника, рассредоточил усилия своих войск по времени и направлениям, позволив тем самым командованию 10-й армии, маневрируя силами и средствами, бить врага по частям. Так луганский рабочий Ворошилов с честью вышел из столкновения с профессиональным военным — генералом старой армии. Враг был отброшен на 30–40 километров от Царицына, и наступление красных продолжалось.
Но чтобы его продолжать, остро требовались боеприпасы. Их по-прежнему было в обрез, и не предвиделось улучшений.
20 октября Сталин вновь уезжает в Москву, пообещав обо всем проинформировать Ленина. В адрес командования фронта и главкома из Царицына одна за другой летят тревожные телеграммы: «Волга замерзает, патронов нет, — телеграфирует Ворошилов 22 октября, — распорядитесь отправить патроны, снаряды…» На следующий день, 23 октября: «Утром заморозки. Ночью 7 градусов. Каждый день Волга может стать… Патронов нет. Противник усиливается. Что вами сделано, чтобы завтра или через два дня мы получили бы патроны, снаряды и обмундирование… Я просил, требовал, большего сделать не могу…»
Но боеприпасы и обмундирование, столь необходимые войскам в преддверии надвигавшейся зимы, поступали чрезвычайно скудно, а командующий армией получал выговор за выговором от троцкистского начальства «за паникерство». Ворошилов, сознавая свою ответственность за судьбу армии, не уступал: «Я никому никаких обвинений не предъявлял, — отвечал он, — тревожных телеграмм во все учреждения давать не перестану…» Тогда «наводить порядок» в Царицыне пожаловал Троцкий.
Он, всерьез возомнивший себя стратегом, завел обыкновение разъезжать в специальном поезде, под строжайшей охраной с одного участка фронта на другой, оставаясь всегда, впрочем, на весьма почтительном расстоянии от разрывов снарядов и свиста пуль. Из этого-то поезда и летели во все концы страны длиннющие телеграммы, чаще всего требующие беспрекословного повиновения ему, Троцкому.