Ворошилов
Шрифт:
“...B осуществление полученного от Дрейцера задания в феврале 1935 года”.
Он тут же рассказал, как его Дрейцер агитировал, собственно, он даже не агитировал, а рассказал ему, и они очень быстро поняли друг друга, и он берёт на себя выполнение теракта. Вот как он это объясняет:
“На манёврах в поле с Ворошиловым мне встретиться не удалось, так как наша часть стояла в районе Белой Церкви, а манёвры происходили за Киевом, в направлении города Коростень. Поэтому совершение теракта пришлось отложить до разбора манёвров, где предполагалось присутствие Ворошилова”.
“Где происходил разбор манёвров?”
“В Киевском театре оперы и балета”, — отвечает Кузьмичёв.
“Каким образом вы попали в театр?” — спрашивает Кузьмичёва следователь.
Кузьмичев отвечает: “Прилетев в Киев на самолёте, я узнал о том, что билетов для нашей части нет. Комендант театра предложил занять свободные места сзади. Так как я намерен был совершить террористический акт над Ворошиловым во время разбора, я принял меры к подысканию места поближе к сцене, где на трибуне после Якира выступал Ворошилов. Встретив Туровского, я попросил достать мне билет. Через несколько минут Туровский дал мне билет в ложу...”
<...> Вот облик людей, которые, уже будучи пойманы, находят у себя ещё наглость и умение, я бы сказал, находят ловкость и талант писать так, что когда я прочитал, я подумал — чёрт его возьми, может быть, в самом деле человек оговорён. И только через 10 дней получается такое сообщение, что человек со всеми подробностями, до мелочей рассказывает, как он подготовлял свою работу.
Другой тип — Шмидт, пишет мне. Этот Шмидт, это уже в генеральском чине, комдив. Он пишет:
“Дорогой Климент Ефремович!
Меня арестовали и предъявили чудовищные обвинения, якобы я — троцкист. Я клянусь Вам всем для меня дорогим — партией, Красной армией, что я ни на одну миллионную не имею вины, что всей своей кровью, всеми мыслями принадлежу и отдан делу партии, делу Сталина. Разберитесь, мой родной, сохраните меня для будущих тяжёлых боёв под Вашим начальством”.
Всё сказано, ничего не упущено, даже озаботился, чтобы я был его начальником, а не другой им командовал. А через 20 дней этот субъект сознался во всех своих подлых гнусных делах.
Я имею письма и от других арестованных, от Туровского, от Примакова. Все они примерно в этаком духе пишут. Самое большое, в чём они сознаются, это то, что они не любили Ворошилова и Будённого. И тут они каются, что до 1932—1933 годов они позволяли себе резко критиковать Ворошилова и Будённого...
Какие цели, какие задачи ставили перед собой эти господа в Красной армии? Они ставили перед собой, товарищи, весьма серьёзные цели и задачи. Как военные люди, они имели и стратегические, и тактические намерения. Стратегия заключалась в том, чтобы, формируя ячейки, вербуя отдельных недовольных командиров, консолидируя бывших троцкистов и всякое оппозиционное охвостье в армии, выждать момент, когда армия выступит на войну, и во время войны наносить удары в спину своей армии. Тактические задачи были просты. Это — усиленная подготовка террористических актов против вождей партии и правительства, против руководства рабоче-крестьянской Красной армии.
<...> Я не знаю, здесь не совсем это удобно, но мне приходится для того, чтобы не вводить в заблуждение ЦК, сказать, что мы всё-таки старались на протяжении всего времени, поскольку тут вот члены ЦК, военные работники сидят, работают уже очень давно в армии, — вести своё дело таким образом, чтобы этим господам — врагам, представителям наших классовых заклятых врагов, преградить путь, преградить доступ к нашей рабоче-крестьянской Красной армии.
Что мы для этого делали? Мы вели большую работу, товарищи, и я, например, не могу не сказать, что мы не вылавливали. Мы без шума, это и не нужно было, выбросили большое количество негодного элемента, в том числе и троцкистеко-зиновьевского охвостья, в том числе и всякой подозрительной сволочи. За время с 1924 года, за это время, когда Троцкий был ликвидирован, когда он был изгнан из рядов армии, за это время мы вычистили из армии большое количество командующего и начальственного состава. Пусть вас не пугает такая цифра, которую я назову, потому что тут были не только враги, тут было и просто барахло, и часть хороших людей, которых мы должны были сокращать, но было очень много и врагов. Мы вычистили за эти 12—13 лет примерно около 47 тысяч человек. За это время мы впитали, призвали из запаса 21 тысячу человек командного состава. Таким образом, балансируется: вычищено было, выброшено из рядов Красной армии, сокращено на 25—26 тыс. человек за последние только три года — 1934—35—36-й годы. Мы выбросили из армии по разным причинам, но главным образом по причинам негодности и политической неблагонадёжности, около 22 тысяч человек, из них 5 тысяч человек были выброшены, как оппозиционеры, как всякого рода недоброкачественный в политическом отношении элемент — 5 тысяч человек...
<...> Товарищ Сталин неоднократно говорил и говорит, что кадры решают всё. Кадры рабоче-крестьянской Красной армии, которым т. Сталин уделяет колоссально много времени и внимания, являются особыми кадрами. Мы тут должны вести большую работу для того, чтобы эти кадры и увеличивать, и качественно улучшать, повышать их специальные знания, повышать их политическую ценность...
Мы провели вместе со всей партией чистку партийного состава рабоче-крестьянской Красной армии и, как многие из секретарей обкомов и ЦК нацкомпартий, наверное, знают, в армии чистка прошла более или менее благополучно. В армии был, пожалуй, наименьший процент вычищенных...
<... > Но, тем не менее... ещё немало осталось из троцкистов и зиновьевцев в армии... которые в разное время по-разному были связаны с оппозиционным течением в партии...
Мы этих людей всех знаем, и все они находятся под нашим непосредственным наблюдением. Но, товарищи, последние события показывают, что, как бы вы ни наблюдали, можно прозевать. Очевидно, нужно этих людей, я не говорю вычищать, но нужно этих людей взять под особый, более тщательный контроль...
<...> Какие, в конце концов, необходимо сделать выводы для нас, для работников Рабоче-крестьянской Красной армии из всего того, что здесь было продемонстрировано в докладах, выступлениях товарищей, из всех тех ужасных фактов, свидетелями которых мы сейчас являемся? Я думаю, что тот же самый вывод, что делают для себя все другие товарищи. Я думаю, что мы обязаны не только обратить ещё большее внимание на политическую партийную работу среди начальствующего состава, мы должны сейчас посмотреть в корень...
Враг, безусловно, будет пытаться, если он не проник, это наше великое счастье, это надо проверить, если не проник глубоко в недра армии, то он будет пытаться проникнуть.
<...> Мы очень много все работаем, все это хорошо знают. Но нам, по-моему, на этом пленуме нужно наметить план работы таким образом, чтобы во всём процессе жизни и работы большевиков, ответственных людей, не только членов ЦК, но и членов партии, была бы постоянно перед нами вот эта самая угроза, чтобы мы не забывали, что враг ещё живёт... что война ещё не кончена, что мы, не воюя, ведём жестокую борьбу с нашим классовым врагом...» [274]
274
Выступление К. Е. Ворошилова дано в сокращении. Подробно см.: Стенографический отчёт февральско-мартовского (1937) пленума ЦК ВКП(б) // Вопросы истории. 1994. № 8.
Причастен к массовым репрессиям
Зададимся вопросами: причастен Ворошилов к массовым репрессиям? Если да, то в какой мере? Эти вопросы по отношению к Ворошилову можно было бы и не задавать. Конечно же, он причастен к репрессиям во время Большого террора. И конечно же, в значительной мере. Иначе и быть не могло. Находясь в должности народного комиссара обороны, он не мог стоять в стороне от арестов военнослужащих, особенно такой категории, как комполка и выше — до командующего войсками округа, а также высокопоставленных работников аппарата военного ведомства.