Ворота времени (Повесть и рассказы)
Шрифт:
Я знала, почему Тихоня хочет все время рисовать море: он влюблен в синий цвет. Да об этом знала не только я. Однажды, еще задолго до этого, мы с Наткой и трое ребят: Тихоня, Василь и Лешка - пошли купаться на речку. В компании Тихоня редко подавал голос, но стоило ему заговорить, как все почему-то замолкали. А скажет-то всего две-три фразы. Тогда же, на берегу речки, он разговорился, начал рассказывать свой сон.
– Во сне будто вся земля задрожала, - заговорил он тихо-тихо, по-взрослому прищурив глаза.
– И вдруг вижу: травка стала синей-синей. Ветер клонит эту травку, а она шелестом своих листиков о чем-то шепчет. И мне будто понятно, о чем она шепчет, и стараюсь ее языком говорить с ней. Огляделся вокруг, а тут и воздух стал синим, и ветер делает из него синие волны. Стою и слушаю, оказывается, вся земля языком травы шепчет и словно мне тайны говорит. Я вижу...
Ребята, до сих пор слушавшие с раскрытыми ртами, неожиданно расхохотались.
Тихоня замолк, покраснел.
Я пыталась остановить их, но ведь это мальчишки...
Вдоволь насмеявшись, они стали просить его, чтобы он досказал свой сон. Но Тихоня тогда так и не заговорил больше.
Вскоре после этого на нашей улице появился городской мальчик. Родня Василя. Он приехал с матерью отдыхать в деревню. Ребята так и прозвали его - Городской. В свою компанию его приняли быстро. Они с восхищением смотрели на его настоящий наган, который так бабахал - аж дым поднимался. Он подарил им всем по значку. Ребята были в восторге. Городской дал им подержать свой наган и заводного солдатика. А сам, горделиво улыбаясь, смотрел, как деревенские набрасывались на его игрушки, вырывали друг у друга.
Один Тихоня был равнодушен к его добру. Он стоял в сторонке и часто поглядывал в нашу сторону. Мы играли отдельно от мальчишек. Он, наверно, что-то хотел сказать мне, но подойти стеснялся, больно уж много собралось девчонок.
Городской заметил Тихоню, сам к нему подошел и протянул наган. Но Тихоня даже не потрогал, только головой кивнул, дескать, хороший. Городской усмехнулся и отошел. Мне нравилось, как вел себя мой друг.
Через некоторое время Городской появился среди мальчишек с фонариком в руках. Тихоня уже уходил. Но Городской окликнул его и ему первому дал поглядеть фонарик.
Тихоня взял фонарик, свет направил на себя, маленькая лампочка светилась в нем синим огоньком. После я узнала, что лампочка была в нем синей. А тогда я видела, как он изменился в лице: побледнел, засветился радостью.
Городской, довольный, следил за ним, ухмылялся: наконец-то он нашел, чем заворожить Тихоню. Он потянул его за рукав:
– Нравится?
Тихоня поднял голову, слабо улыбнулся. Возвращая фонарик, рука его как бы повисла в воздухе.
Городской сначала забрал было фонарик, но потом протянул ему снова.
– Хочешь, подарю его насовсем?
Ребята затаили дыхание, перестали галдеть и девчонки.
Тихоня радостно прижал обе руки сначала к груди, затем разом протянул к фонарику.
Но Городской повертел фонарик у него под носом и, отдернув руку, спрятал за спину, а другой рукой показал кукиш.
Тихоня медленно опустил руки, широко раскрыв глаза, еще не веря тому, что произошло.
Городской громко засмеялся над своим удачным фокусом. Остальные растерянно смотрели то на Городского, то на Тихоню.
– Димка!
– позвала я, может, впервые назвав его по имени. И может, потому он не откликнулся на мой зов.
– Ай да Тихоня, ха-ха-ха, поверил!
– заливался Городской.
Однако смех его никто не поддержал.
Тихоня стоял и смотрел Городскому прямо в глаза, без злости, а как будто с жалостью.
Городского насторожила эта тишина, он перестал смеяться. Переводил взгляд с одного мальчишки на другого. Все от его взгляда отворачивались.
– Тихоня, - еще раз позвала я.
Он услышал меня и зашагал мне навстречу.
Мальчишки молча разбрелись кто куда. Даже Василь не остался со своим родственником.
Городской растерянно стоял на том же месте и хлопал глазами.
А мы с Тихоней пошли к ним домой, и стали рисовать синюю речку, тогда он еще не видел моря. Потом мы отправились с ним в придуманное нами плавание. Во дворе у них стоит старая телега. Мы ее сделали кораблем, а парусом нам служила старая простыня, которую мы поднимали на длинной палке, воткнутой в землю. И мы отправляемся с ним в дальние, никому еще не ведомые страны.
В ЖАТВУ
Летом у Ольги рано начинаются дела. Мать на заре уходит на жатву. Ольга сама затапливает печь. Вася помогает ей, носит воду, поднимает тяжелые чугуны, а потом и он уходит в поле. Он на каникулах всегда работает прицепщиком на тракторе.
Каждое утро в нашей избе пахнет дымом и вареной картошкой. И каждое утро Ольгино лицо и руки в саже. В другое время я посмеялась бы над ней, но по утрам смеяться мне совсем не хочется.
Сейчас Ольга обязательно заставит меня что-нибудь делать. Она не любит, когда рядом с ней сидят просто так. Чаще всего она отсылает меня подмести в сенях и во дворе. Я беру березовый веник и поднимаю пыль. Управившись с этим делом, я сажусь на завалинку и греюсь на солнышке до тех пор, пока Ольга не позовет меня завтракать. Завтрак у нас каждый день один и тот же: сваренную и очищенную картошку нарезали на сковородку и ставили в печь на угли, потом с желто-красной корочкой картошку солили и поливали подсолнечным маслом.
После завтрака у нас начинаются обыденные дела. Полем огород, рвем для скотины траву, кормим кур. А когда солнышко поднимается высоко в небо, мы с Ольгой относим матери обед. Ржаное поле находится далеко на горе, у самого леса. Мы с Ольгой идем через конопляное поле, затем скошенным лугом. Над нами звенят жаворонки, стрекочут в траве кузнечики. Ольга рассказывает, какая птица поет по-мокшански, какая по-русски, а какая по-татарски. Жаворонки, конечно, пели по-мокшански. Только слов я почему-то не разбирала. Сестра говорит, надо уметь их слушать, тогда и смысл слов дойдет. Жаворонок, говорит, обращается к нам: "Скорей, скорей, спешите к матери. Она очень устала и на ладони у нее лопнула кровавая мозоль. Увидит она вас и забудет про боль".
Я прислушиваюсь и начинаю улавливать в пении жаворонка человечьи слова. Если до сих пор меня поторапливала Ольга, то теперь я начинаю ее торопить. Ведь у мамы лопнула кровавая мозоль.
Вот и жнецы завиднелись в белых мордовских рубахах, будто белые лоскутки разбросаны по полю. Подходим поближе, и лоскутки превращаются в гусей, и только уже совсем близко - мы угадываем женщин с нашей улицы. Шумно вздыхают под острыми серпами стебли ржи, ложатся в снопы спелые колосья. Женщин много, но Ольга словно по запаху чует, где работает мама, идет никого не спрашивая, уверенно ведет меня по колючему жнивью. Наконец мы отыскиваем нашу маму. Она тоже, наверное, чувствует наш приход, тут же выпрямляется и поворачивается к нам лицом. Увидев нас, светло улыбается и, кажется, особенно рада мне. Она вонзает свой серп в сноп и подходит к нам. Мы принесли ей на обед бутылку молока, хлеб, картошку, лук и полный чайник ароматного чая, заваренного душицей. Мама наливает полную кружку горячего чая и пьет маленькими глотками. А мне удивительно, что на улице и без того невыносимая жара, а она еще пьет горячий чай. Потом она спрашивает, все ли в порядке дома, и опять берется за серп. Обедать пока рано. Ольга начинает помогать матери, вяжет снопы и складывает их в крестцы. Мне тоже хочется работать вместе со взрослыми, но Ольга сердито отмахивается и говорит, чтобы я не крутилась под ногами. Я сажусь на сноп и наблюдаю за женщинами. Рядом с матерью жала Аксюта Локстинь. Она с трудом нагибалась, ей мешал большой живот. Поэтому она часто выпрямляется и подолгу смотрит в небо.