Воровской цикл (сборник)
Шрифт:
Да вот не гляделось, не подкручивалось.
Вспоминалась Коломна, гимназия, откуда юного Павла Аньянича благополучно отозвали со второго года обучения. На молоденького гимназистика, скворчонка с вечно оттопыренными ушами, обратила внимание комиссия Департамента Надзора, — и после шести месяцев тайного наблюдения Аньянич был рекомендован в закрытый Кадетский корпус, как врожденно нечувствительный к «эфирным воздействиям».
А в гимназии быстро забыли о мальчике, прозванном одноклассниками «Ледышкой».
Согласно традиции, будущего облавника воспитывали в местах,
Грязь, сплетни, кухонный чад... варенье из вишен, с косточками...
Ну его.
— Пан офицер желает еще чего-нибудь?
— Спасибо, Зося. Не надо.
В октябре Павла Аньянича ожидало реальное производство в офицерский чин. Рядовой и унтер-офицерский состав «Варваров» формировался по отдельным спискам, куда попадали люди, не прошедшие полный курс обучения, но с частичной нечувствительностью к «эфиру», подтвержденной особой комиссией. Будущих же офицеров обучали, что называется, «от доски до доски»; не щадя сил, времени и самих облав-юнкеров. Даром, что ли, все шесть облавных училищ империи в день выпуска непременно посещались членами императорской семьи, дабы один из Великих Князей мог прилюдно сказать: «Поздравляю вас офицерами, господа!» — а изредка, оказывая Высочайшую честь, то или иное училище посещал непосредственно государь. Князь Джандиери, например, был из такого, «Царского» выпуска в Тифлисе...
Павел знал: из-за сей избранности армейские чины терпеть не могут таких, как он, отказывая облавникам в праве посещать Офицерское собрание — что не раз приводило к дуэлям. Но эта вражда только добавляла уверенности: он выбрал правильный путь, даже если большая часть выбора сделана за него.
Лучших всегда недолюбливают; лучших из лучших — ненавидят.
Зря, что ли, юнкеров обычных военных училищ производят в чин намного раньше, в середине лета? Зато список будущих «Варваров» скрепляется императорской подписью на два-три месяца позже, по зрелому размышлению и самой придирчивой оценке!
Отхлебнув листовки, Аньянич откинулся на спинку стула и прикрыл глаза.
Вспомнилось опять, свежо и остро:
— Эльза Вильгельмовна! Ведь это вы, Эльза Вильгельмовна? Это правда вы?!
— Что, Пашенька? Вынюхал, мальчик мой?!
— Я восхищаюсь вами, Эльза Вильгельмовна! Я искренне восхищаюсь вами! Выслушайте меня! Полагаю, власти заблуждаются в своем вечном стремлении искоренить, вместо того, чтобы изучать и использовать!
— Пашенька!
— Не перебивайте! пожалуйста, не перебивайте! Я много думал!..
Во рту горчило. Даже листовка и сладкий вкус тирольских пирожных не могли отбить этой горечи. Она не поняла! она не сумела, не захотела понять! и, значит, он тоже может отмахнуться!
Она — это Эльза Вильгельмовна, княгиня
Он — это Шалва Теймуразович, полковник Джандиери, образец и идеал.
Думать о таком было тяжело, но если Аньянича чему-то и научили за последнее время, так это умению думать.
Холодно и спокойно.
Среди облав-юнкеров считалось дурным тоном вслух говорить об изменениях Уложения о Наказаниях, принятых в позапрошлом году. Но только слепой мог не заметить, а глухой не услышать: государство впервые решилось поступиться неколебимостью закона. Своего Закона, опорой коего, Духом и Буквой во плоти, являлись офицеры Е. И. В. особого облавного корпуса «Варвар». Все эти обывательские попытки самосуда, которые происходили чаще и чаще, по причине административного попустительства; узаконивание более высокой степени ответственности для «крестников», не обоснованной фактически ничем; санкции обер-старцев, еще вчера сопротивлявшихся до последнего любой попытке подтасовать результаты следствия или выдать желаемое за действительное...
Павел Аньянич сидел в кондитерской «Принцесса Греза» и думал о своем. Если одна из сторон самовольно изменила правила игры и в итоге заканчивает партию сокрушительной победой...
На уроках истории он слышал о «Пирровой победе».
Так, вспомнилось.
I. ФЕДОР СОХАЧ или РОЗЫ, ГРЕЗЫ, ПАРОВОЗЫ
Видящие тебя всматриваются в тебя, размышляют о тебе:
"Тот ли это человек, который колебал землю, потрясал
царства, Вселенную сделал пустынею, и разрушал города ее,
пленников своих не отпускал домой?" Книга пророка Исаии
Жара превращала тело в овсяный кисель.
Обыкновенная, летняя жара.
Зной.
И еще эта дурацкая песенка. Привязалась, как репей; ты ее в двери, она в окно лезет, присвистывает в нос:
— Розы, грезы, паровозы,
Дуры-козы, в мае грозы —
Жизни низменная проза,
Тополиный пух!
И не хочешь, а складываешь дальше! слово к слову! тащишь за леску, хочешь сома выудить, да только сплошь пескаришки драные:
— Нам осталась только малость —
Вялость, жалость и усталость.
И юродствует, оскалясь,
Повелитель мух...
А сосны на пригорке сбились в кучу. Желтые, косматые, внизу мохом поросли. Роняют иглы в малинник, прямо на кровавые капельки ягод. Пусти девчонок — завизжат, кинутся лакомство обирать.