Воры в доме
Шрифт:
— Товарищ майор, — сказал молодой человек, — все правильно. В гроб заложили другого человека. Туда заложили солдата. Подполковник остался живой.
Он плохо говорил по-русски и особенно старательно выговаривал каждое слово.
— Где же он? — сипло откашливаясь, спросил майор.
— Он в школе. В госпитале, где была школа. Где я учился. Я там знаю все. Я залез под крышу, а потом вниз и все видел. Потом ходил на кладбище и делал фото. Только было темно — не знаю, как вышло… На похороны приехал польский генерал. Я его тоже снял — возле гроба. Я
Мрачное лицо майора немного посветлело.
— Хорошо, очень хорошо! — Коваль помолчал и уже сдержанней добавил: — А сейчас, товарищ младший лейтенант, проявите пленку, сделайте отпечатки и составьте подробное донесение. Вам поможет лейтенант Ведин.
— Слушаюсь!
Шарипов повернулся так, что разлетелись полы халата и во все стороны брызнула грязь с сапог.
Лейтенант Ведин, непосредственный начальник младшего лейтенанта Шарипова, был на два года старше подчиненного, на полголовы выше ростом и казался Шарипову тем идеальным человеком, которому можно подражать, но совершенства которого для человечества на его современном уровне недостижимы.
Смущенно улыбаясь, Давлят Шарипов сказал своему начальнику, что майор просил помочь составить донесение. Давлят стеснялся, что из-за плохого знания языка он доставляет Василию Ведину много лишних хлопот.
Они вошли в лабораторию — маленькую комнатку без окон — и взялись за проявление пленки. Снимки получились плохие — Шарипов не дал необходимой выдержки, и им пришлось порядочно повозиться, пока были получены первые отпечатки.
Майор Коваль долго рассматривал снимки. Шарипову показалось, что ему не хотелось выпускать их из цепких сильных пальцев с кривыми, уродливыми, коротко остриженными ногтями.
— Теперь не уйдет, — сказал он Ведину. — Что ж, положите туда же, в дело.
Ведин открыл дверцу красного шкафа, выдвинул один из ящиков и извлек оттуда толстую папку с бумагами, а также стеклянный сосуд, где лежал скомканный грязный платок и обломок голубого изразца.
Четыре дня и четыре ночи оперативные работники отдела вели наблюдение за госпиталем. Но подполковник Глуховский словно сквозь землю провалился. В госпиталь приходили и уходили разные люди, но никого похожего на графа среди них не было.
«Он ушел в первый день», — решил Коваль и вызвал Ведина, Шарипова и Садыкова. Лейтенант Садыков — новый сотрудник отдела — только недавно прибыл из специальной школы.
— Так вы говорите, что в ваше первое дежурство из госпиталя не вышел ни один человек? — спросил у него Коваль.
— Так. Только военный врач. И еще старик, один из тех, что привозят в госпиталь дрова. Из местных людей.
— Вы его знаете?
— Нет, но это местный человек.
— Откуда это вам известно?
— Он подошел к ишаку, на котором приехал, и выругался по-таджикски.
— Вы видели, как он приехал?
— Нет.
Майор долго молчал. А затем сказал тихо, спокойно:
— Вы разведчик… Какое дело испоганили…
Скуластое, худощавое лицо Садыкова приняло то мучительное выражение, какое бывает у людей только в минуту большого несчастья.
— Не может быть, товарищ майор! — сказал он.
— Что «не может быть»? Что вы понимаете? Вы знаете, сколько времени придется потратить, пока опять нащупаем? — Коваль помолчал, улыбнулся. — А вам советую подать рапорт о переводе в другую часть. Ну, в интендантство.
Шарипову казалось, что каждое слово майора Коваля направлено против него. Он-то знал, кто действительно виновен в том, что граф Глуховский смог скрыться.
«Нужно сказать, — подумал Шарипов. — Нет. Не смогу…»
Он взглянул на пришибленного Садыкова и, плотно сжав свои маленькие, бантиком губы, отвернулся к окну.
За окном падал белый пушистый снег.
Глава вторая,
в которой коня нашли за километр от таинственного всадника
И не погибнет от обиды обиженный,
И не вечная жизнь суждена обидчику.
3 марта 1961 года все эти люди собрались на маленькой станции Кипчак. Женщины в сырых, тяжелых брезентовых плащах, с бидонами и корзинами. Таджики в намокших ватных халатах.
Светало.
Тусклые лампочки под плоскими эмалированными абажурами светили серо, мутно. Дверь время от времени хлопала, взвизгивая растянутой, намученной пружиной, и тогда в помещение доносился сырой шепот дождя.
На станции пахло мокрой одеждой. Было сыро, душно и холодно.
«Шарипов, — думал Аксенов. — Майор Шарипов. С его маленькими, бантиком губками. С неестественно правильной русской речью. Такой, как у дикторов московского радио. Всегда в гражданском костюме. С золотой звездочкой над карманом. И с ним Ольга. А я здесь».
Аксенов поежился, вынул влажные папиросы, размял табак пальцами и закурил.
«Но почему так бывает? — думал он. — Ведь все всегда знали, что я и Оля… Что я и Оля не можем друг без друга. Еще в шестом, да нет, в пятом или в четвертом классе, когда этот дурак Севка всегда писал на доске Боря+Оля. Пока я ему не набил морду. И в восьмом, и в девятом, и в десятом. И учителя и родители — все. Ведь она меня любила… А потом приходит такой Шарипов, которого она никогда не знала и не знает, какой он человек, и они знакомятся, и все. И Ольга с ним. А я здесь».
Все было плохо: и этот дождь, и эта станция с густо покрытым дорожной грязью деревянным полом, и это задание, бесполезное и безнадежное…
Уехать бы! Так жить нельзя. Нельзя работать в одном управлении с Шариповым. И видеть каждый день его маленькие, бантиком губы. И жить в городе, где живет Оля, и останавливаться у киоска, где они всегда пили с ней воду, и проходить мимо ворот парка, куда они всегда вместе ходили, и проезжать в автобусе мимо парадного, в котором он ее впервые поцеловал…