Восемь глав безумия. Проза. Дневники
Шрифт:
— Вздор! Договорятся. Кто рискнет погубить культуру, людей…
— Я бы рискнул, — словно про себя шепнул больной.
— Полно. Перестань. Что за дикие идеи… Извиняет тебя только твое состояние. Ты не троглодит.
— Троглодиты не умели расщеплять атом, — насмешливо сказал больной. — Куда уж до нас троглодитам! Я не троглодит, а жертва величайшего научного открытия… А ты дурак, кретин. Если в руки человека попало средство, которым можно уничтожить все, стереть в порошок не фигурально, а буквально, неужели никто не соблазнится? Найдется, тупица ты этакий, десяток таких мизантропов, и в один прекрасный день без войны всё к черту отправят. И какой дьявол удержит их, скажи на милость? Я и ты, мы с тобой холуи, рабы, трусы. Мы не посмеем: Машеньку жаль да слабоумного сыночка с наследственно больным костяком. А ведь изредка встречаются люди, которым плевать на инстинкт самосохранения,
— Эти твои герои, если они будут, просто сумасшедшие… А сумасшедших изолируют.
— Где вам изолировать! Вы слишком глупы, чтобы угадать гениальное помешательство. Это будет, скажу я тебе, шикарно. Бог создал мир и человека, а человек сначала уничтожил бога, потом самого себя и весь мир.
— Какой бог? Нет, Коля, ты бредишь.
— Хорошо, брежу. Дайте мне хоть побредить по своему вкусу перед смертью. Оставьте меня в покое. Мне противно смотреть на ваши подло сочувственные мины… Дайте мне умереть в одиночестве. Не хочу ощущать эту заботу, видеть над собой бесстыдное око нашего дружного социалистического коллектива в лице его отдельных представителей. Уйдите все прочь!
— И нам пора, — шепнула я своему спутнику. — Хватит!
— Разве эти два умирающих человека духовно мертвы? — спросила я своего рыболова в парусиновой блузе. Мы снова сидели у него в доме и пили вино.
— А разве жажда разрушения — духовно-творческое начало? — спросил рыболов и выпил рюмочку.
— Не вам бы спрашивать, не мне бы отвечать. Разве не является отцом разрушения некто в парусиновой блузе, разговаривающий со мной сейчас?
— Допустим. Являюсь.
— И разве не целесообразное зло так уничтожить мир, как бредит этот Герой Социалистического Труда? Человек осознает всю обреченность своего бытия и бытия маленького шарика, на котором он обитает, осознает предательское бессилие познания, мощи которого достаточно только для того, чтобы погубить мир, но не для того, чтобы до конца осмыслить сущее и сочетаться с ним в какой-то гармонии. Сознавая все это, человек уничтожает себя и мир.
— Мечта Кириллова в астрономическом масштабе [33] , — возразил мой собеседник, выпив еще рюмку. — Может быть, некстати скажу, но, воплотившись, я на земле спиваюсь с кругу. Никогда не наблюдал за собой такой слабости, хотя, кроме всего прочего, я ведь и первый винокур… Выпейте. Бросьте философию. Я давно убедился, что напрасно подарил вам разум. Вероятно, это убеждение и является причиной моего почти беспробудного пьянства в последнее время. Я полагал, что вы поистине станете как боги, и даже выше, прекраснее, могущественнее и добрее богов. Вы сильно обманули ожидания Всевышнего и мои также. Конечно, в положении человека есть что-то двусмысленное, непоправимо-жалкое, позорное, я бы сказал. Ну, имелся бы один желудок да органы размножения, как у прочей твари… и жили бы гармонично… А то духовное начало это несчастное: запросы, вопросы, совесть, философия, эстетика… А в результате безнадежно испорченное, запутанное существо… Знаете, что однажды со мной было?
33
Мечта Кириллова в астрономическом масштабе — Кириллов — персонаж романа Ф. Достоевского «Бесы», считающий главной причиной несчастья людей лживость веры в Бога. Одержим идеей доказать самоубийством, что Бога нет, и этим спасти человечество, открыв ему путь к безбожию.
Рыболов, лукаво прищурившись, взглянул на меня.
— Ну, что?
— За блин человека продал… Убийцу, но это все равно. Прятался он во время войны в нашем доме… А я жил в одном городишке и голодал страшно. Воплотился, так терпи все человеческое… Я мог бы не терпеть, власти у меня для этого хватит. Но я этак дерзко решил: неужели не перенесу то, что эта двуногая мразь земная переносит… Вот и вызвали меня в одно местечко. Сидит этакий поперек себя шире военный толстомясый и блины жрет, масляные, как его собственная морда. Спрашивает: «Такого-то знаете?». — «Откуда? — говорю. — Никого я не знаю». А сам на блины смотрю и забыл в этот момент все на свете: и свое настоящее звание, и свою нуменальную, как вы любите говорить, профессию, и свой дар гипнотический, все забыл: блина хочу. А этот мерзавец, конечно, заметил все и говорит: «А мы знаем, что он у вас в доме прячется, где вы живете. Все равно, — говорит, — ему один конец: убийца, негодяй. Мы его поймаем так или иначе… Но лучше, если вы скажете нам… Подумайте: он еще преступление может совершить…». Говорит, а сам все лопает, да словно нарочно блинами чуть у меня под носом не вертит: «Скажите! Но вы, наверно, голодны. Вот блинок скушайте. А таким бандитам все равно от нас не укрыться…».
Бухгалтер хлопнул подряд две рюмки.
— Ну и что же? — с жадным любопытством спросила я.
— Ну и сказал.
— И блин съели?
— Съел. Два блина.
— Черт знает что! — вскричала я, с удивлением и какой-то брезгливостью глядя на рыболова. — Да как же вы могли?
Он задумчиво ответил:
— Вот именно черт-то этого и не знает. Я в этот момент окончательно человеком стал… Ваша сущность сильнее чертовой оказалась.
Рыболов высоко поднял голову и с надменностью, изредка нападавшей на него, произнес:
— Черт к этому предательству не причастен.
— Ну так вот вы бы и приняли это во внимание и пожалели бы человеческий род, в котором желудочное начало препобеждает всякие духовности и разумности. Мы же в этом не повинны.
— Сколько раз я должен вам повторять, что вы от нас отказались, вы нас аннулировали?
— Позвольте. Сотни миллионов людей еще верят в вас обоих. Вы же сами хвастали этим. А вы обрекли на атомную гибель весь мир. Если бы только одних нас, безбожников, ну, было бы справедливо. В Писании сказано: семью праведниками мир спасется [34] . А выходит, что из-за нескольких миллионов грешников мир погибнет.
34
…семью праведниками мир спасется. — Он сказал: не истреблю ради десяти. Бытие, 18, 32. «Семью», вероятно, восходит к Достоевскому («Бесы»): «Город, говорят, не стоит без семи праведников…» (Достоевский. Т. 10. С. 388).
— Да, спасется. После Страшного Суда, а он не за горами. На судебном процессе и выяснится все: кто прав, кто виноват. И растасуют вас — кого куда.
— Э-э! Никакого Страшного Суда. В лучшем случае, как сказал умирающий, все в атомную пыль превратится. В худшем — на пустынной радиоактивной земной поверхности останется бродить и мучительно вымирать крохотное, жалкое человеческое стадо. В этом весь финал мировой истории.
— Зачем же вы еще живете? — с неожиданной серьезностью спросил рыболов.
— А черт его знает… Извините! Забываю, с кем говорю, и баста!
— Пожалуйста, пожалуйста. Против повторения своего имени я ничего не имею… Имя все-таки оставили, обычное отсутствие логики… Продолжайте!
— Я и живу по причине отсутствия логики. Живу из любопытства. Как хотите, не каждому выпадает на долю быть свидетелем и жертвой мировой катастрофы. Все поколения, существовавшие до нас, мелко плавали. А наше бытие — последняя точка творения, по крайней мере, как сейчас принято говорить, «на данном отрезке мирового пространства и на данном отрезке времени». Потрясающе кошмарно и потрясающе величественно. Я признаю даже, что мы далеко не все достойны такой величественной, еще не бывалой гибели. Жаль только, что один миг: охватит какое-то пламя, и не почувствуешь, все ли уничтожено или какая-то часть, рассеялась планета или, опустошенная, продолжает свой путь. У нашего Сумарокова в какой-то трагедии есть двустишие:
Иди, душа, во ад и буди вечно пленна. О, если бы со мной погибла вся вселенна! [35]Мы переиначили в последний момент:
Погибни, разум, вместе с плотью тленной. Гордись! Тобой погублена вселенна.Шикарно звучит. А?
Рыболов скорбно улыбнулся:
— В цинизме вы перещеголяли меня.
— А что нам остается, почтеннейший? Рыдать? Каяться? Умолять? Кого? Вас? Бога? Вы оба совершенно бессильны и озадачены нашими всемирно-историческими курбетами, особенно последним. Мы украли грозную тайну у Сущего. Пусть он поможет нам с ней справиться.
35
«Иди, душа во ад и буди вечно пленна…» — Из монолога Димитрия перед самоубийством в финале трагедии А. Сумарокова «Димитрий Самозванец».