Восемь минут тревоги (сборник)
Шрифт:
До самого шоссе отец не проронил ни слова. Хаятолла тоже не мешал отцу разговорами, наблюдал, как неуклюже, неповоротливо отползали прочь с пути, по которому катилась арба, медлительные черепахи, да порой с треском выпархивали почти из-под ног ишака жирные, ленивые кеклики.
По асфальту, показавшемуся вскоре после восхода солнца, арба тарахтела так, будто по нему катилась под уклон пустая рассохшаяся бочка. Зато здесь меньше трясло, и Хаятолла, растревоженный прощанием с домом, почти успокоился.
У безлюдной в этот час автобусной остановки отец сошел на землю, снова полез за пояс и отсчитал сыну еще пятьдесят афганей в мелких бумажках.
— Это тебе на дорогу и крайний случай. Зря не трать, могут пригодиться.
Он еще раз придирчиво ощупал ковер, проверяя, хорошо ли тот увязан, обошел со всех сторон полегчавшую арбу.
— Ни к кому, кроме дяди, заходить не надо, Не доверяйся случайным людям. Понял? Я проведаю тебя в следующую джуму, если не задержат дела. А сейчас мне пора.
Долгим показалось Хаятолле безрадостное ожидание оказии на краю асфальта. Мимо проносились доверху нагруженные барабухайки частных владельцев и государственной транспортной компании. Оглушительно стреляли их выхлопные трубы, оставляя в начинающем нагреваться воздухе вонь и копоть. Ни одна из этих густо размалеванных по бортам машин не останавливалась, чтобы взять с собой Хаятоллу, и мальчик присел на обочину, положив рядом с собой гостинец для дяди — единственную поклажу, которая, кроме новеньких, специально взятых для города резиновых калош, была в его походном мешке.
Он перестал обращать внимание на машины, покорно ожидая своего часа и случая иди везения, потому что по чужим рассказам знал, как трудно бывает втиснуться в битком набитый автобус и ехать.
Все же он не удержался и в какой-то момент протянул руку к мешку. Очень уж хотелось ему посмотреть, что за гостинец он везет дяде; слишком беспокоился за него отец, да и чересчур тяжелым, загадочным, манящим показался ему сверток, и пахло от него, как помнил Хаятолла, не пряностью лучшего кишмиша из Сохии, не жаренными в золе фисташковыми орехами, а как-то незнакомо, чужо.
Хаятолла размотал схваченную шпагатом тряпицу, и в руки ему скользнула длинная плоская коробка чуть меньше кирпича.
Множество незнакомых букв покрывало ее лакированные, сияющие глянцем бока, но сути этих обозначений Хаятолла, как ни пытался, не разгадал.
«Где же тут кишмиш? Может, отец что-нибудь перепутал? Или же сладости внутри, в коробке? Тогда как она открывается?»
Забыв об окружающем, Хаятолла водил пальцем по закругленным, плотно подогнанным бокам коробки, надеясь подковырнуть ногтем какой-нибудь ее край и добраться до содержимого. Однако крышки нигде не обнаруживалось, и только сквозь две крохотные дырочки не больше пшеничного зерна как будто слышно было внутри тихое шевеленье, словно там жил и трудился невидимый глазу механизм, дразнил мальчика своей недоступной тайной и неуязвимостью.
Хаятолла старательно шевелил губами, будто немые надписи могли ожить и сами собой объяснить загадку, но их упорное молчание не обрывалось, а лишь сильнее разжигало любопытство Хаятоллы.
Мальчик подышал в круглые дырочки и не заметил, как солнце перед ним заслонила чья-то тень.
— Салам алейкум, рафик!
Перед ним, улыбаясь и пританцовывая, сверкая белыми крепкими зубами, стоял друг — такой же, как и Хаятолла, чолук, его сменщик Мухаммед.
— Уезжаешь? Я только что об этом узнал и вот решил попрощаться. Хорошо еще, пастбище рядом, можно добежать. Насилу отпустил пастух, пришлось ему отдать десять афганей, иначе он — ни в какую… Мигом, говорит, чтобы единым духом вернулся. Я, говорит, за тебя пасти не намерен… — передразнил Мухаммед пастуха и весело рассмеялся похожести блеющего голоса его хозяина. — Ты что же, совсем уезжаешь? Больше не вернешься?
— Не знаю. — Хаятолла пожал плечами. — Отец обещал навестить меня в следующую джуму. А может, и насовсем. Буду жить у дяди и поступлю в лицей.
— Ой, а что это у тебя? — Мухаммед жадными глазами разглядывал коробку, которую Хаятолла вовремя не успел убрать, от нетерпения перебирал ногами и облизывал толстые губы.
— Гостинец дяде. — Хаятолла принялся заворачивать коробку в мятый холст, но Мухаммед уже тянул к ней руки, азартно пританцовывал.
— Дай хоть поглядеть! Ой, какая тяжелая! Подари ее мне… Ну подари, рафик. Должен же ты оставить мне что-нибудь на память! Вдруг больше не увидимся, так я тебя вспоминать буду. А то хочешь бакшиш?
Мухаммед порылся в карманах, извлек из глубин шаровар ножичек с треснувшей рукояткой.
— Давай меняться, а? Давай делать бакшиш?
— Ты что, с ума сошел? Это же отец передал гостинец для дяди. Для дя-ди, понял? А ты — меняться!
Мухаммед тоскливо заглядывал в глаза другу, канючил, умолял:
— Ну, тогда продай. Хочешь пятьдесят, нет, тридцать афганей?
— И за сто не продам. Чужое. Зачем тебе коробка?
— Она красивая. Буду в ней деньги копить.
— Да там же нет крышки! Куда тут класть капиталы?
— Как это — коробка есть, а крышки нет? Так не бывает… Наверно, ты не заметил. Давай я посмотрю. Эй, Хаятолла, твой автобус!
Хаятолла поднял глаза на дорогу. По ней и впрямь подкатывал, накренившись на правый бок, широколобый низкий автобус, битком набитый людьми.
— Ты цепляйся, я тебе помогу, а то не уедешь, — крикнул Мухаммед, забрасывая поклажу друга в мешок и подсаживая Хаятоллу снизу плечом, костлявым и неудобным. — Влез? Ну, доброй тебе дороги, рафик! — Мухаммед улыбался, должно быть, довольный, что так удачно помог другу забраться в автобус.
Машина тронулась, и Хаятолла, выгнув назад шею, какое-то время наблюдал, как сменщик махал ему с обочины голой рукой и как при этом счастливо светилось его смуглое широкоскулое лицо.
Тяжелый груз в мешке наминал Хаятолле спину, и он потихоньку сбросил лямки, опустил поклажу к ногам.
Автобус подпрыгивал на дорожных выбоинах, Хаятоллу подбрасывало вместе со всеми, переваливало со стороны на сторону, пока не укачало совсем… Сомлевший, мутно глядя на белый свет, он опомнился, когда автобус сделал плавный поворот, присел, скрипнул тормозами и оказался в Шибиргане.