Восемь
Шрифт:
— Просто не уверена, что буду хорошим примером для такой малышки, как Айви. После проведенного с вам дня меня осенило, что я понятия не имею о нуждах ребенка.
Посмеиваюсь, прежде чем признать:
— Я тоже, поэтому надеюсь, что тебя это не сильно беспокоит. Я просто импровизирую, Холли. Каждый день размышляю над ошибками, которые совершил, одну за другой, в надежде на то, что иногда все же поступаю правильно.
— Айви напоминает мне себя в детстве, — тихо признается она, опустив голову, чтобы еще раз взглянуть на браслет, который продолжает теребить. — У меня
— Что случилось? — мягко спрашиваю я.
Наконец, девушка поворачивается ко мне, и на ее лице читается полное опустошение.
— Прости, это было грубо с моей стороны, и тебе не нужно отвечать, — подхожу к ней и обхватываю ладонями ее лицо, большими пальцами мягко гладя щеки. Я вижу, как Холли сглатывает свою боль и моргает, когда влага угрожает пролиться из ее глаз.
— Нет, мне хочется тебе рассказывать, но не тогда, когда ты смотришь на меня вот так.
— И как же я на тебя смотрю? — почти шепчу я, опуская взгляд от ее темно-карих глаз к пухлым розовым губам.
Со вздохом и даже тише, чем я, девушка отвечает:
— Так, будто я могла бы стать частью твоего мира.
— Уже поздно думать об этом, — признаюсь я тут же, делая последний шаг вперед, чтобы сократить расстояние между нашими телами, и не отрывая взгляда от Холли, прижимаюсь губами сначала к одному уголку ее рта, а затем к другому.
— Расскажи мне. Я тебя выслушаю, — шепчу ей на ухо. — Или ничего не говори. Я подожду сколько нужно.
Продолжаю нежно целовать ее, пока наши губы не вспыхивают алым, и с последним легким прикосновением к ее нижней губе, которое вызывает у девушки тихий вздох, я отстраняюсь и продолжаю:
— Расскажи мне все, чем хочешь поделиться, потому что мне хочется знать о тебе все. Хорошее и плохое. Не сдерживайся. Позволь мне нести твое бремя. Клянусь, теперь я достаточно сильный.
Ее веки трепещут. Холли делает глубокий, ровный вдох, и, когда открывает глаза, я вижу решение в ее взгляде.
— Мы можем присесть?
Делаю шаг назад, беру ее за руку и веду к большому дивану. Ощущая связь между нами, девушка осторожно садится рядом со мной, позволяя держать себя за руку.
— Я всю свою жизнь была одна, — начинает Холли, глядя мне в глаза. — Мне было восемнадцать, когда мне стало известно, почему у меня нет семьи. Все свое детство я провела в патронажных семьях, переезжая из одного дома в другой, а иногда из штата в штат, меняя школы, как другие дети меняли обувь.
— Как думаешь, почему тебя не удочерили?
Я должен позволить ей говорить, но не понимаю почему с ней так произошло, ведь есть столько семей таких, как Нейт и Лив, которые изо всех сил пытаются зачать, а дети все равно остаются у социальной службы.
Холли печально пожимает плечами и прерывает зрительный контакт.
— Не знаю, почему, но прежде чем ты решишь, что со мной случилось что-то ужасное, пока я росла в патронажных семьях, скажу, что все совершенно не так. Да, меня травили в школе из-за того, что я была сиротой
— Ты не чувствовала привязанность ни к одной из этих семей?
Холли мягко качает головой и отвечает:
— В моем районе было много брошенных детей или детей, которые по какой-то причине остались одни, поэтому система была заполнена «опекунами», которые зарабатывали на детях, а не семьями, которые хотели привести ребенка в свою жизнь в долгосрочной перспективе. Я была просто средством для получения финансовой помощи для большинства из них. Лишними фунтами к их ежемесячной зарплате.
— А твои мама и папа? Или бабушка с дедушкой? Ты что-нибудь знаешь о них?
Когда Холли поворачивается, чтобы взглянуть на меня, ее глаза мокрые от непролитых слез, и невообразимая боль мерцает в их коричневых глубинах.
— Документы отдали, когда мне исполнилось восемнадцать, и я больше не числилась в системе. Мою мать звали Леона Ричардс. Ей было двадцать с небольшим, когда она родила меня, и в основном, эта женщина жила на улице. Длительное употребление наркотиков только усилило проблемы с ее психикой.
Девушка глубоко вздыхает и продолжает свой рассказ:
— Через пару дней после моего рождения ей разрешили забрать меня из больницы и поселили в приюте для матерей с детьми, однако сотрудники не заметили, что у моей матери была тяжелая послеродовая депрессия. Через неделю после моего рождения она отвезла меня на местную заправку — сказала парню за стойкой, что у нас кончился бензин, но нет денег на покупку, и он сжалился над ней, позволив бесплатно заполнить топливом пустую пластиковую бутылку из-под молока.
Холли сжимает мою руку и снова смотрит на меня с опустошением на лице.
— Иногда она мне снится, такая похожая на меня. А еще пламя, дым и жар.
Я понимал, что то, что девушка держала в себе было болезненным, но даже не догадывался, какие страдания выпали на ее долю.
— Все хорошо, — успокаиваю я, когда по ее лицу стекает первая слеза. — Не нужно продолжать, если тебе тяжело говорить об этом.
— Нет, — произносит Холли хрипло, а затем чуть более решительным голосом говорит, — нет, мне нужно это сделать. Я никогда никому не рассказывала о своем прошлом, и мне хочется, чтобы ты стал тем самым человеком, с которым я могу этим поделиться.
Смахиваю влагу с ее щек и жду, когда она продолжит.
— Мама отнесла меня в укромное место в близлежащем лесу. Положила меня на землю, прислонив к стволу дерева, и вылила на себя четыре пинты бензина. Никто не знал, почему она сделала это. Лишь предположили, что женщина страдала от галлюцинаций, которые иногда могут сопровождать определенные типы тяжелой послеродовой депрессии.
— Кто нашел тебя? Кто тебя спас?
— Парень, гулявший с собакой, увидел дым и услышал, как я плачу. К тому времени моя мать была уже мертва, но пламя до меня не добралось. Женщина позаботилась о том, чтобы я оказалась достаточно далеко от того места, где она решила покончить жизнь самоубийством.