Восход луны
Шрифт:
Неудачное замужество Фариды окончательно подкосило Омара. Он слег и уже не оправился. Смертельно больной Омар словно обезумел— сползал с постели, падал на пол, но вставал, цепляясь за кровать, и неотрывно помраченным взором смотрел в окно, надеясь увидеть, как возвращается с извинениями шейх — дядя богатого городского жениха.
Похоронили Омара, и в дверь постучалась нужда. Салуа согнулась, постарела. В поле поспевал рис, а собирать его было некому. У Салуа хватало сил лишь на то, чтобы печь халву из фиников. Бедная женщина говорила, что халва эта замешена на ее слезах…
Фарида решила вернуться в школу, однако, придя туда, она не нашла никого
Но беда, как известно, никогда не приходит одна. Фарида совершила ошибку, когда ночью, вместо того чтобы возвратиться в деревню, свернула на дорогу, ведущую в город! Под материнским кровом все-таки было бы спокойнее.
ПАЛЕСТИНКА
Глава эта не опровергает старинной и справедливой истины, гласящей, что закон словно паутина: крупные мухи пробиваются сквозь нее, мелкие же застревают
Суд продолжался. Уверенный, что подсудимая совершила противозаконные действия, Исмаил не столько допрашивал ее, сколько добивался, чтобы она прониклась сознанием своей вины. Такую вину не искупишь даже самыми щедрыми пожертвованиями, как полагает хаджи. Суровая кара послужит этой девушке предостережением, если она вознамерится и впредь идти «дорогой блуждающих».
Фарида не пыталась защищаться. Она, видимо, чего-то недопонимала. Судья требует признаний, раскаяния, предупреждает: «Скажешь неправду — бог отвернется от тебя». А почему Исмаил сам не боится гнева аллаха, называя Фариду участницей «преступной группы»? Не было же такой группы. Если он имеет в виду юношей, которых приводил к себе Шаукат, так их сообщество распалось, едва учитель уехал из деревни.
Фарида снова унеслась в мыслях туда, где стоят глинобитные домики, не защищенные ни от палящего солнца, ни от ветра. Точно так же не защищены их обитатели от нищеты и болезней. Дома голы не только снаружи; лучшее украшение под плоской крышей — циновка, она же ночью стелется на земляной пол и служит постелью. Голодная коза на улице не найдет ни травинки. От недоедания и холода постоянно слезятся глаза у детей. Деревня стоит на каменистом плато, испещренном неглубокими впадинами; зимой впадины наполняются дождевой водой, а весной их на короткое время покрывает трава. Алеют на зеленом головки тюльпанов, по обе стороны тропок желтеет неприхотливая сурепка. Постепенно солнце накаляет каменистую землю так, что от зелени не остается и следа. Но самая большая опасность даже не ураганы, а людские раздоры. Споры крестьян, не поделивших клочки с чахлой травой, нередко кончаются кровопролитием.
Фарида не раз заезжала вместе с отцом в поселение для беженцев, где жили их земляки, отдавала им непроданные арбузы. Те со слезами благодарили ее и съедали подгнившие или расколотые арбузы подчистую, оставляя лишь тонкие корки.
… Поселение обнесено колючей проволокой. Вспыхнет эпидемия — у ворот ставят стражу, чтобы никто не смел перелезть за проволоку. Нельзя даже выйти из душной палатки, которая летом накаляется, будто чугунная печь, полыхающая огнем. Люди роют землю в надежде, что из ямок повеет прохладой. Но их надежды тщетны — только пыль поднимается и стоит стеной над поселением. Лихорадочный бред, стоны, плач — по ночам все это сливается в многоголосый вопль. Водопровода нет. Воду привозят в бачках из-под бензина. Повозка еще тащится вдали, а мальчишки ее уже заметили — бегут с чайниками, кофейниками, ведерками. Выстраивается очередь. Вода теплая, мутная, пахнет скверно, но ее пьют, варят пищу. Совершая омовение, верующие так экономят воду, что на один салят тратят всего пол кружки…
В поселении почти нет молодых мужчин. В поисках заработка они уходят, уезжают в другие страны. Многие вступили в отряды палестинского движения. Мальчишки спешат скорей стать взрослыми. Но они рвутся не к автомобилям, не к женитьбе, не к заработку. Они хотят вырасти и отомстить за унижения и беды палестинцев. Мальчишки шумной ватагой носятся по рвам, играют в войну, берут «заложников» и «пленных». Мучительный путь родного народа представляется им мостом через ад. Пройти этот мост не помогут никакие жертвы во славу аллаха. Тут нужны жертвы иные — нужны их собственные жизни.
Вечерами матери рассказывают детям о домах, садах и пашнях, оставленных в родных краях. Каждое слово печального материнского рассказа находит отклик в детских душах, падает в благодатную почву и дает ростки неистребимому чувству мести.
Салуа долго вспоминала жизнь в поселении. Когда им с Омаром удалось выбраться оттуда, Омар принес жертву аллаху и каждый раз во время салята, становясь на молитвенный коврик, воздавал хвалу господу богу за то, что ему с женой и дочерью удалось покинуть «земной ад».
Фарида взяла заботы о доме на себя. Надо же кому-то пахать, сеять, поливать. Салуа это уже не по силам. Да и сакия на пять хозяев; отдашь отпущенную тебе воду — погибнут посевы, а тогда вообще хоть ложись и умирай. Почувствовав себя лучше, Салуа шла в поле, оставляя на попечении дочери дом, но по большей части они все делали вместе. Фарида многое узнала о труде феллаха. Теперь она сама может обработать свой надел. Мать купила Фариде в подарок транзисторный приемник. Девушка была счастлива, услышав по радио, что состоялся вечер, посвященный творчеству Шауката. Как хотелось ей побывать на этом вечере!
Салуа не любила Шауката.
— Подумаешь, стихи пишет; увидишь — допишется, угодит за решетку. — Салуа была уверена, что Шаукат причастен к их беде.
Кто знает, может, мать и права. Не будь декларации судьба Фариды могла бы сложиться иначе. Ее сверстницы давно стали матерями семейств, а она все еще в девушках. Вспомнит слова Шауката — плакать хочется. Но что поделаешь, раз так угодно всевышнему…
В особенно тоскливую минуту Фарида бежала к подружке. Выговоришься, выплачешься — станет легче. Участливая Рири забывала о собственном горе, и Фарида возвращалась от нее ободренная и успокоенная.
Но однажды — словно яркие цветы распустились в бесплодных песках пустыни — Салуа показалось, будто милостивый и милосердный ласково посмотрел на них с Фаридой. Стояли дни полива. Прямо в поле к вдове прикатил на велосипеде незнакомый человек. Она сначала приняла его за бродячего факира и, узнав, кто пожаловал к ней, растерялась.
Велосипедист назвал себя Сахибом Нури — на европейский манер, хотя в нем не было ничего европейского, кроме велосипеда, на котором, кстати, он ездил не очень уверенно. Ему было далеко за сорок. Жидкая, седеющая борода, лоб испещрен глубокими морщинами, оттопыренные, мясистые губы… Из-под поношенной абаи виднелась застиранная и залатанная рубашка, из той же плотной серой ткани были сшиты брюки. На ногах — истоптанные сандалии… Это был даляль. Он искал Салуа, чтобы поговорить с ней о дочери.