Восход стоит мессы

Скворцова Татьяна

– Стоять! – приказал Гаро, вскидывая ружье.

Тот снова отступил к забору, затравленно озираясь.

– Ну и чего ты на людей бросаешься? – поинтересовался Генрих с деланным благодушием. Он уселся на полусгнившую лавку, ковыряя шпагой землю, но не забывая, однако, краем глаза следить за ближайшими воротами. – Сидел бы лучше дома, мамка небось волнуется, все глаза в окошко проглядела.

– Нет у меня мамки. И отца нет. Ваши убили, нехристи! В аду вам всем гореть чертям на радость! Ненавижу вас всех! Ненавижу! И буду резать вас, пока жив!

Ах, вот что…

– Сколько тебе лет? – спросил Генрих.

– Тринадцать, – с вызовом ответил паренек… А Генрих, думал, меньше.

– Мой принц, вон в том доме двое детей, – доложил Миоссен, возвращаясь, – девочка лет семи и малыш едва из пеленок. В подполе прятались, но малой заревел, мы услышали. А больше никого нет.

Ах, вот от кого юный мститель отвлекал их внимание. Вот уж воины так воины, троих детей испугались.

– Твои братик с сестренкой? – спросил Генрих.

– Не трожьте их, ироды поганые! – мальчишка по-прежнему угрожающе потрясал топором, но в его голосе впервые появились умоляющие нотки.

– Да уймись ты уже, не тронем, – успокоил его Миоссен, – если тебя, дурака, убьют, они и так не переживут эту зиму.

Паренек замолчал и опустил взгляд, видно, осознав справедливость этих слов.

– Я понял, что ты ненавидишь гугенотов, – продолжал Генрих, – но неужели ты не видел, сколько нас? Ты бы еще на армию напал из-за плетня. Совсем, что ли, ничего не соображаешь?

– Еретики убили мою мать, – негромко напомнил мальчик. – Она кричала… просила… а они… а я прятался в подполе…, – его детское лицо вдруг почернело и стало таким, что Генриха пробрал холод, – я никогда больше не буду прятаться… – заключил он вдруг с неожиданным спокойствием и еще крепче сжал топор.

– Когда это было? – спросил Генрих, инстинктивно уводя внимание мальчишки от той картины, которая сейчас разворачивалась перед его внутренним взором.

– Два месяца почитай… – он не договорил, губы его снова сжались, в глазах блеснули слезы. Выходит, Генрих не ошибся.

– Это были разбойники, а не наши солдаты, – сказал Генрих, радуясь, что Господь уберег его от бремени вины хотя бы за это преступление. – Не гугеноты и не католики. У таких людей нет веры, парень. Как бы они себя ни называли. И попадись они мне, я сам развешу их по деревьям в первой же роще, слово дворянина.

Он сказал это с такой убежденностью, что сам себе удивился. Но слова эти, кажется, проникли в затуманенное горем и ненавистью сознание мальчика. Парнишка словно хотел что-то ответить, но передумал. Он молча теребил рукоятку своего топора, будто забыв, зачем он нужен.

– И как же вы теперь живете? – спросил Генрих. – Едите что?

– Да так, что придется, – взгляд его забегал, и стало понятно, что у него припрятаны кое-какие запасы, но мальчишка не говорит, боится, что отнимут.

–Агриппа, дай им хлеба, – крикнул Генрих. Тот кивнул и полез в свою седельную сумку.

– Господин… А вы и правда принц? – неожиданно по-детски спросил он вдруг, и это так не вязалось с его прежним отчаянным мужеством, что Генрих не смог сдержать улыбку.

– Правда.

– Ох.. и что же мне теперь будет? – испуганно спросил он, запоздало поняв, что наделал.

– Что будет, что будет… – Генрих вздохнул и почесал нос. – Ничего не будет… Положи топор и топай в дом.

– Я не могу оставить топор, господин… ваше высочество…, – упрямо ответил мальчишка, пряча топор за спину, – дрова будет рубить нечем.

Генрих хмыкнул.

– Клади топор, балбес, потом заберешь, когда уедем.

– А эти господа не возьмут? – он покосился на Гаро, как будто именно от него ожидал кражи топора.

– Не возьмут, – пообещал Генрих.

Мальчик опустил топор на землю и побрел к дому.

– Этот волчонок так преданно провожал вас взглядом, когда вы садились на коня, словно брошенный щенок, которого, наконец, погладили, – заметил Миоссен Генриху, когда маленький отряд принца Наваррского покинул негостеприимную деревню. – Поверить невозможно, что он только что бросался на вас с топором.

– А я думаю, зря вы с ним возились, да еще и еды дали. За что? – сказал Антуан де Гаро. – Он собирался вас убить. И убил бы, если бы смог. По-моему, он вполне заслужил виселицу. Или, по крайней мере, хорошую порку. Теперь он будет думать, что ему все сходит с рук. А в следующий раз и вправду кого-нибудь зарубит тем самым топором, который вы столь великодушно ему оставили, мой принц.

– В этих местах полным-полно таких мальчишек, которых люди под нашими знаменами сделали сиротами, – заметил Генрих, отвечая больше на собственные мысли, чем на слова товарища. – Мародеры или наши солдаты, им все равно. Все они, как и мы, говорят по-французски. И все люто ненавидят нас.

– Пусть ненавидят молча, – спокойно парировал Гаро, – лишь бы уважали. Иначе придет анархия, от которой народ страдает куда более, чем от самого сурового правителя.

– Всякий, кто слаб, уважает силу, – возразил Агриппа д'Обинье, – однако сила защитить почитается ничуть не меньше, чем сила ударить.

– Д'Обинье, да ты, оказывается, философ, – рассмеялся Гаро. – Где ты этого набрался? В рыцарских поэмах?

Агриппа вспыхнул. Генрих повел плечом.

– А что? По-моему, весьма достойное чтение, – ответил он за приятеля, – вам, господин де Гаро, тоже не худо бы иногда что-нибудь почитать.

Несколько дней назад Генрих Наваррский¹ покинул благодатный южный Нерак и направлялся теперь в Ангулем, где должен был встретиться с матерью королевой Наваррской и адмиралом де Колиньи².

Пока дорога их лежала через юго-запад Франции, традиционно населенный гугенотами, они чувствовали себя дома. Но по мере продвижения на север местность становилась все более чужой и враждебной.