Восход
Шрифт:
— Хлеб отбирать будете прямо с токов? — раздался недобрый голос.
Я ответил спокойно:
— После того как будет учтено все количество ржаного, весь урожай, из суммы будет выделено по пуду на едока в месяц — на год — и по восемь пудов семян на каждую десятину. Остальной должны сами сдать государству.
— Товары будут тоже по твердой цене? — спросил другой голос.
— Товары завезут в потребительское общество. Но их у нас пока мало. Дороги перерезаны белой армией. Особенно с юга, где соль и керосин. Но мануфактура будет. Надо считаться
— Поня-атно! — крикнул кто-то из угла.
— Ну, если понятно, скажите: как приступить к замолоту?
— А никак.
— То есть почему никак?
— А так. Я на свой ток никого не пущу. Другие как хотят.
Тут слово взял Михалкин. Он мастер спорить, да и людей знает. Я отошел и сел за стол рядом с учителем. Михалкин же встал, положил трубку на стол, прижмурил глаза и зорко посмотрел в угол, откуда раздался голос.
— Это, кажись, Беляков говорит? А ты, Ефим Панкратыч, сюда иди, ближе, покажись и выложи свое мнение.
Михалкин подождал, как бы надеясь, что Беляков действительно выйдет к столу. Нет, не хочет.
— Покажись, Беляков. Ведь это ты предложил прошлый раз организовать комбогат. Что, не хочешь?
И Михалкин рассердился.
— Как же ты, почтенный гражданин, заявляешь, что не допустишь на свой ток замолотчиков? Что ж, у тебя одного будет замолот, а у других нет? Или ты не гражданин Советской России? Ведь товарищ Наземов простым языком без утайки, по душам все рассказал о положении с хлебом! Есть распоряжение правительства, и мы ему обязаны подчиниться.
— Я сам знаю свою урожайность,
— Тем лучше. Знаешь, а мы проверим. Ты можешь ошибиться. Намеряешь больше.
Председатель Никишин насмешливо заявил!
— Он тебе намеряет больше, как же.
Михалкин продолжал;
— Не за этим мы вас созвали, чтобы препятствовали и совали палки в колеса, а затем, чтобы помогли власти разобраться в этом деле. Правильно я говорю аль вру?
— Правильно! — загудело собрание.
— Если кто не верит, может идти по домам. Иди ты первым, Ефим Панкратыч. Тут тебе делать нечего. Обойдемся без твоей подмоги.
Но кто-то крикнул за Белякова:
— Никуда он не уйдет! Он человек честный, только с дуринкой.
Беляков замолчал. На смену ему появился другой, уже из русских. Он сидел на передней парте. Встал, вышел к столу. По облику он не похож был на зажиточного. Узкое, изможденное, в морщинах лицо, небольшая клинышком бородка, глаза тусклые под черными косыми бровями.
— Все это хорошо, согласны. Замолот так замолот. Не у нас одних он будет. И хлебные излишки, знамо дело, придется сдать на элеватор По монопольным ценам. Зря тут Беляков расстроился. Он богаче многих. У него и посева ржи десять тридцаток. Еще останется у него и по вольной цене продать, и променять на товар у спекулянтов. Зря он. И другие пущай не мыслят. Я только об одном. Чтобы и городские товары из Москвы аль Пензы были по твердым ценам.
«Старая песнь», —
— А то что ж, мы по шесть рублей пуд хлеба отдаем, а за аршин ситца чуть не двадцать!
— Больше! — крикнул кто-то.
— Но ведь это же опять у спекулянтов!
— А с ними надо вести борьбу.
— Расстреливать на мосте! — поддержали его.
— А если рабочий?
— То дело другое. Рабочий последние брюки продает.
Спор разгорался. Наболевшие вопросы. Больше всего кричали о соли, о керосине. Соли многие не видели более года. За стакан соли платили на базаре по полсотне рублей. Но не у всех были деньги. Вместо керосина приспособили лампадки с конопляным маслом и разные коптилки. О сахаре говорить нечего. Появился невесть откуда в таблетках, словно лекарство, сахарин. А вместо чая заваривали вишневый или малиновый лист. Чаще всего пахучую траву душицу.
Но бесхлебной бедноте жилось еще хуже. Выданную комбедом муку они мешали с сухой толченой лебедой, а если не было лебеды, то с конским щавелем, с кислицей или с толченой же березовой корой. Вот только теперь, когда кое-кто уже успел намолотить ржи и намолоть, пекли хлеб уже без всякой примеси, без овсяной мякины и просяной шелухи. Но без соли.
Мануфактура и обувь волновали меньше. Носили самотканые посконные рубахи, вместо штанов — крашеные широкие порты, да еще с карманами, или же выменивали у красноармейцев на яйца, масло, на молоко поношенное обмундирование.
Уж кому-кому, а нам, уездным работникам, побывавшим в селах и деревнях, все это знакомо.
Когда вдосталь накричались, начадили крепким самосадом, устали, да и подошло время идти на тока, председатель Никишин объявил:
— Теперь давайте составлять замолотные группы. Вот тут у меня есть наметка, кто с кем пойдет и к кому.
Получилось двадцать с чем-то групп.
— А есть желающие из зажиточных присоединиться к группам? На правах ревизора?
Некоторое время молчали. Первым отозвался Яков:
— Приключи меня к двум группам. Только не по нашей улице.
— Еще кто?
— Ну, я пойду.
Это неожиданно вызвался Беляков. А за ним еще десять человек.
— Сегодня и начнем, — объявил Никишин.
— Подожди начинать, — остановил его Яков. — Чем замолачивать будете?
— Цепами. Или цепы не дадут?
— Обожди, обожди. — Яков встал. — Я вот что хочу сказать, граждане. Цепами мы до покрова не управимся и сколько народу задержим!
— Чем же? — спросил уже Михалкин.
— В Шереметьеве я у свата вчера был. Там конную молотилку для этого в ход пустили.
— Как же так? — спросил Никишин. — Обмолотят крестец — и веять? А молотилке в это время стоять?
— Не так совсем, а вот как. Сразу берут по десять снопов у десяти хозяев, накладывают на телегу и везут к конной молотилке. Пропускают через барабан, отгребают из-под решетника невейку прямо к веялке. А пока веют да взвешивают зерно, вторая телега подъехала. Зерно взвешивают. Весы большие установили, как в куйецких амбарах…