Восходящие вихри ложных версий
Шрифт:
– Но Срезнев, думаю, вас не бросает в несчастье? Общее дело у вас, как-никак.
– Какое общее дело? – переспросил Скалыга, придерживая рюмку на уровне груди.
– Да фирма ваша, малое предприятие. Или вы уже товариществом с ограниченной ответственностью стали?
– Да, общее… – после паузы, вызванной технологическими причинами, ответил Скалыга. – Ответственность – ограниченная. Вброд… Где одному по… пуп, другой… И захлебнуться, знаете, можно. Я сам убрал фотографии, я же не псих. А радио? Я на диван, а оно – «лишь только спящему…» Что? Как? А? Ко мне Белькова, а дверь… неизвестно
Скалыга повернулся к Тугарину и посмотрел на него протрезвевшими на миг глазами. Гвидон, не ведая, что метаморфоза с просветлением взгляда собеседника вызвана вспышкой отчаяния, поспешно увернулся, преувеличивая интерес к оседлавшим вершины коленей пылинкам.
Скалыга помолчал и шумно выдохнул:
– И ещё не всё… Но я знаю, откуда ветер… – добавил едва слышно.
– Откуда же?
– Я знаю! – мрачно изрёк Скалыга, и было ясно, что он упёрся в тупик отчуждения и одиночества – даже назад не сразу вытащишь.
– А со Срезневым у вас отношения, я так понял, натянутые? Проблемы какие-то есть? – выдержав паузу, заговорил Тугарин.
– Сколько угодно. По проблеме на каждую тыщу вложений… совместных. И ещё всякие…
– И какие же, если не секрет?
– Да. Вот именно – секрет. Сплошные тайны. Мрак. Я за чертой. И никого уже не позовёшь. И если не сам, то… никто… Деньжата, правда, есть… Но деньги, опять же, не у меня одного. Да и что деньги?
Михаил Скалыга махнул рукой, очень неосторожно, и только что опущенная на поверхность столика рюмка упала на ковёр. Он привстал, желая нагнуться за рюмкой, но утратил равновесие и завалился в сторону, уткнувшись головой в раскинувшуюся на треть столика чугунную пепельницу.
– Вопрос: мордой в пепельницу меня – кто? – спросил Скалыга, выскребая из волос окурки и пепел, и мрачно покивал головой. – Этого никто не знает… Я сам не знаю. – Скалыга впал в оцепенение, затем встряхнулся, встал, сказал: – Пардон!
И отправился в ванную комнату. Войдя спустя несколько минут в ванную, Тугарин обнаружил Скалыгу стоящим на коленях и неспешно посыпающим задумчиво склонённую голову светлым порошком. Гвидон подумал, что ему следует вмешаться в столь замысловатый очистительный процесс, и вынул из руки Скалыги коробку с порошком.
– Предназначается для чистки, дезинфекции, дезодорации и удаления устойчивых загрязнений: мочевого камня, отложений солей жёсткости, ржавчины… – вслух прочитал он, вздохнул и, сняв пиджак и засучив рукава сорочки, принялся за мытьё чужой головы.
– И кому, скажите, нужна… была нужна… эта голомо… гомоло… гламо-мойка? – Скалыга, очевидно, решил, что настала его очередь задавать вопросы.
Освежающего эффекта водные процедуры не дали – Михаила Скалыгу развезло ещё больше. Он что-то лопотал, его реплики, вопросительно интонационированные, неотчётливыми бумерангами чертили воздушное пространство квартиры и пропадали без следа. Всё более мутнея разумом, он скоро начал выкрикивать нечто, что никоим образом не могло удовлетворить уже ни синтаксическим, ни семантическим, ни прагматическим критериям осмысленности.
И Гвидон понял, что пришла пора откланяться и уйти, ибо время уже позднее, а завтра снова на работу.
С утра Гвидон Тугарин решил заскочить к экспертам.
– Доброе утро, Аркадий Иваныч! Расселись и зеваете, словно этой ночью все экспертизы закончили, – входя в кабинет Томилова, заговорил Гвидон.
– Здорово! – прерывая зевок, выдавил из себя эксперт-криминалист и пожал протянутую руку. Затем, с трудом проталкивая слова сквозь незамедлительно явившийся следующий зевок, сказал: – Зачем пожаловал, рассказывай!
– Вы, Аркадий Иваныч, я смотрю, впали в спячку и душевный гомеостаз. Такое впечатление, что сегодня зарядочку не сделали, не пробежались с утречка и холодный душ не приняли.
– Какой там душ! – перекривился лицом и телом Томилов. – До двух часов в ящик пялился.
– Аркадий Иваныч, результаты почерковедческой позарез нужны. На какой стадии работа? – Тугарин присел на край стула и смотрел с надеждой.
– Занимался я, – Томилов нехотя потянулся через стол и безошибочно извлёк из вороха бумаг нужные листы, добросовестно скреплённые, – но ещё не оформлял. Сегодня сделаю, если ничего сверхсрочного не будет.
– И каково же заключение будет? – Гвидон вытянул шею и зашевелился на стуле.
– Ну что тут можно сказать? – Аркадий Иванович зашуршал листами бумаги, с отвращением на них поглядывая. – Налицо изменение стиля, если, конечно, оставаться на позициях атеизма. А мы ведь с тобой, дражайший Гвидонша, атеисты, не так ли? В этом случае получается, что лексика богатая, архаизмы, профессионализмы и тэпэ. Маскировка почерка, следует также отметить, под печатный шрифт имеется, точнее, близкий к печатному, некое подражание.
– Это всё понятно. Давайте дальше. Не священнослужитель писал? Как думаете?
– Вряд ли. Грамотный человек писал.
– Михаил Скалыга – грамотный, что и говорить. Верхнее образование.
– Идентификационных признаков, понятно, не очень-то много. Тех, по крайней мере, которые могли бы иметь большое значение для идентификации. Но человек грамотный писал…
– Ну-ну, ясно! – поторопил Аркадия Ивановича Тугарин, подстёгиваемый нетерпением.
– Выработанность почерка, говорю, высокая. Вот тут смотри. Видишь? Пишущий всё время придерживает себя, чтоб только по печатному получалось, но срывается иногда. И всё-таки можно предположить, что связность достаточно высокой должна быть. Поэтому вполне вероятно, что автор записки и исполнитель – одно и то же лицо. Хотя, конечно, это и не обязательно.
– Мог, уверен! – воскликнул Гвидон. – И сочинить, и написать. Он всё мог. Я его уже как брата родного изучил.
– Но с уверенностью могу сказать, что, скорее всего, текст был заранее написан, а уж потом переписывался на чистовик, который мы и имеем перед собой. Никаких помарок, исправлений – работа чистая. Видишь? И намерения у них – серьёзные.
– Почему так решили?
– Ну-у, общее впечатление… Даже подписи нет. Черновичок интереснее бы оказался, конечно.
– Но нет его – что о нём… Хотя, естественно, будем искать. У Скалыги обыск проведём, ещё кое-где пошарим.