Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
— Ирина Федоровна читала эту книгу, — свидетельствует А. Попов, — и чуть ли не на каждой странице писала: «ложь», «ложь», «ложь»…
Зашел разговор и о том, мечтал ли Федор Иванович о возвращении в Россию.
— Он все время вспоминал Россию, много рассказывал нам о своих скитаниях, о забавных приключениях… Но при Сталине о возвращении не мечтал. Никто не мечтал при Сталине. Вы думаете, Арвид Горовиц приехал бы при Сталине? Нет! А сегодня он приехал. Сегодня и мой отец бы приехал. Сегодня и я приехал и буду еще приезжать. Террор Сталина был настолько силен, что мы его чувствовали в Америке. Когда я первый раз решился поехать в Россию, я запросил, опасно мне ехать или нет. Американский посол сказал: «Пускай едет».
Федор Федорович вспоминал последние дни Сергея Васильевича Рахманинова, он был постоянно около него. И разговор естественным путем то и дело возвращался к нему.
— Сергей Васильевич должен был где-то концертировать и куда-то поехать. И он, как обычно, сел в поезд, но заболел. Как мы узнали о его болезни, я уж сейчас не помню, но узнали… Я и Аким Тамиров и его жена ринулись на вокзал. Я вошел в вагон и увидел, что он лежал. Он, знаете, как и отец, тоже был большой, и его ноги торчали, не умещаясь в купе. «Мне мало», — говорит. Я спросил: «Что с вами, Сергей Васильевич?» — «Да вот, — говорит, — заболел, не знаю, что со мной, плохо себя чувствую. Ну, даст Бог, поправлюсь». Я тогда вызвал Амбуладзе. Его положили на носилки и через окно вагона вынули и повезли в больницу. Я позвонил Голицыну, князю Голицыну, он чудный был врач, знаменитый в Лос-Анджелесе как диагностик. Я его спрашиваю: «Скажите, что с ним?» — «Плохо». — «Да? Что у него?» — «Рак». — «Какой же рак?» — «Такой, ползучий рак». Ну, лежал он в больнице, мы навещали его. И не похоже было, что это конец. Он шутил, выглядел неплохо, но по всему телу пошли синячки. Это и есть ползучий рак. Он умер, как все… Смерть беспристрастна, всех косит…
В комнате стало грустно. Каждый подумал об этой простой истине.
— Я очень хорошо знал Рахманинова. И много воспоминаний с ним связано. Он был такой же наивный, как и все в Художественном театре. Помните наши размышления на этот счет? Как-то надо было выкрасить забор вокруг его дома. И он надумал вызывать маляров. А я говорю: «Я вам выкрашу забор, дешево будет и покойно». Я купил краски, кисти, стал красить, а он стоит, смотрит с удивлением. Потом говорит: «А можно мне покрасить?» — «Пожалуйста, — говорю, — вот берите кисть и красьте». Красит, красит. А потом говорит: «Подумайте, а я и не знал, что умею красить». Такая вот кампания…
— Вы обещали рассказать о его последних днях.
— Вскоре мы его привезли в гостиницу, а потом перевезли домой. Когда у человека рак и его перевозят домой — значит, конец. Вылечить нельзя, и нечего лежать в госпитале. Он был дома, в хорошем настроении, и ему стало лучше, как-то он даже встал. И я его стриг. Вот эту машинку я и привез в подарок. Я его постриг, он сидел в халате, ему стало легче. И я подумал: может, выскочит. А потом он опять прилег. И помню его такую фразу: «Хотя врачи говорят, что мне лучше, а я чувствую, что мне хуже». Ну и действительно ему стало хуже, он стал забываться. Он все лежал, закинув руку за кровать, у него была такая привычка. Тут я должен рассказать одну историю… Как-то вечером мы сидели одни, никого не было, все куда-то уехали, кажется в синема, мы сидели, разговаривали, и я его спросил: «Сергей Васильевич, как это вы сочиняете музыку, объясните мне, интересно узнать, как это происходит».
И неожиданно для нас Федор Федорович преобразился, нахмурился и заговорил глуховатым голосом, чуточку грассируя:
— А я ничего не сочиняю, я слушаю, там музыка, — показывая на голову, — играет, играет, играет… И так надоедает, что, пока я не положу на бумагу, не останавливается.
Вот ведь какая интересная вещь получается… И в эту ночь передавали Шостаковича, «Героическую» симфонию. Вот почему я к нему и зашел, чтобы услышать его критику. Ведь интересно узнать критику Рахманинова о сочинении другого композитора. Ну, сыграли. А он так курил, курил, дым все подымался, подымался, я уже горю нетерпением, а он все молчит. Мне показалось, что он слишком долго молчит. Я и не вытерпел: «Сергей Васильевич! Ну что же? Какая ваша критика?» — «Не знаю, надо подумать… Это только критики понимают все сразу». Потом он мне как-то говорит: «Не думайте, я писать по заказу не могу. Моцарт — другое дело». Оказывается, есть две категории музыкантов. Одни могут на заказ писать, а другие не могут. Чайковский нуждался в том, чтобы ему кто-то заказывал музыку, это его вдохновляло, открывало какие-то клапаны в нем. А такому, как Рахманинов, ничего заказать нельзя было. Так он и сказал мне: «Я не могу…» И вот снова вспоминаю последние дни его. Он уже лежал на кровати. Ему подарили граммофон, который обычно стоял в салоне, внизу. Он говорит: «Кто это играет на граммофоне, какая-то новая музыка». Жена его, Наталья Александровна, отвечает: «Никто не играет на граммофоне». — «Полно», — недоверчиво сказал он. Но она покачала головой. «Значит, у меня в голове». Видите, музыка у него играет в голове, а он ее записывает. Удивительный был человек. Он вроде как бы засыпал. Жена его уговорила меня пойти домой. Я ушел. А утром узнал, что Рахманинова уже нет в живых… Как-то еще в больнице я стоял около него, и он смотрел на свои руки. Как это он сказал? Дайте вспомнить, чтоб не соврать… «Мои дорогие руки». — «Это почему?» — «Я уже сыграть не смогу». — «Почему?» — «Если две недели не позанимаюсь, я уже не могу играть, просто не имею права». — «Бросьте! Что вы говорите! Две недели не будете играть, а через два месяца снова будете». Так я его успокаивал. «В моем возрасте это невозможно». Тут был Голицын, многие его навещали. Он умер, как все…
И снова — рассказы об отце:
— В Москве мы не раз бывали в Большом театре, видели отца во многих ролях. Но все время он казался нам чужим на сцене, ему приходилось играть каких-то злых людей, страшных, как нам казалось. И в самом деле… То Борис, то царь Иван, то черт Мефистофель. Но однажды он сыграл Дон Кихота, и это больше всего нам понравилось, потому что играл добряка. Мы очень были довольны, что у него такая приличная роль. А было еще так… Он гастролировал в Киеве. И приказал привезти всю семью. И прямо со станции повезли нас в театр, за кулисы. Пока с нами обнимался, спектакль уже начался, и он опоздал к своему выходу. Оркестр остановился, помощник режиссера вбегает испуганный: «Федор Иванович! Пора…» Отец бросился на сцену.
— А последние дни отца? Помните?
— Я был в Америке. Мария Валентиновна от меня скрывала, потому что не хотела тратить деньги на билет. Ей не выгодно было, чтобы законные дети присутствовали… Она мне сказала, что не стоит приезжать, слишком поздно. Я ей дал телеграмму, она моментально ответила. У меня не было денег, она прислала. До Нью-Йорка поездом, а потом на корабле. Конечно, отца в живых не застал. Она бы должна за две недели хотя бы предупредить, за месяц дать знать… Рахманинов был в Париже, отец все шутил, смешил Рахманинова. Никакой грустной сцены не было. Но об этом все пишут. Таня все знает, моя сестра, она вам может подробнее рассказать, она присутствовала… А последние слова, которые отец сказал Марии Валентиновне: «Кушайте меньше». Вот об этом никто не написал. Мне об этом рассказывала сама Мария Валентиновна. Она была антиартистический человек, ничего не понимала в искусстве, не понимала, что надо отцу и как ему помочь. Мне приходилось заказывать отцу парики, когда старые износились… А Иола Игнатьевна сама была балерина, человек глубоко артистический, она чудные советы ему давала. Я помню, когда она приехала в Париж, я уговорил ее пойти в театр: отец пел партию Дон Кихота. Отец был безумно взволнован, когда узнал, что она в театре. Она надела своих соболей, все смотрели на ее соболя, потому что во Франции почти что их не было. Она выглядела очень эффектно, все узнали ее. Отец же, выйдя на сцену, забыл нацепить на себя какие-то дурацкие латы на ляжках, так полагалось по роли. И мама сразу заметила и спросила меня: «Почему он не надел эти штучки?» Я потом отцу сказал. Он говорит: забыл. Он, бедный, думал, что она придет к нему за кулисы, а она не пошла. Он был безумно обижен. Они ведь полюбили друг друга молодыми, а это навсегда.
Незабываемы встречи в Москве и в Риме… Ближе, понятнее стал Федор Иванович Шаляпин…
Обиднее всего Федору Федоровичу было то, что он не простился с отцом, не проводил его в последний путь. В отчаянии послал телеграмму: «Я с тобой», но телеграмму могли положить на грудь уже покойного отца. Не была на похоронах и Ирина Федоровна, жившая с матерью в Москве. Когда-нибудь мы узнаем имя того, кто не разрешил дочери отдать последнюю дань отцу…
Федор Федорович в разговорах часто вспоминал свою сестру Татьяну Федоровну, которая тоже живет в Риме, бывает и в Москве. Да и многие мои знакомые немало интересного рассказывали о Татьяне Федоровне. И вот на открытие Музея Ф. И. Шаляпина приехала Татьяна Федоровна, Хельча Шаляпина, вдова Бориса Федоровича, и его дочь Ирина.
И вот я жду в приемной двухкомнатного номера гостиницы «Россия», жду выхода Татьяны Федоровны, естественно, волнуюсь, получится ли разговор, все-таки первое свидание, а первое свидание не всегда располагает к откровенности. Тем более я пришел с магнитофоном, чтобы кое-что записать… Правда, в этот день рядом с Татьяной Федоровной была Галина Евгеньевна Духанина, с которой мы подружились в общей борьбе за подлинный Дом Шаляпина, так что в случае какой-либо запинки выручит меня, не очень-то опытного журналиста.
Но все мои опасения оказались напрасными. Живая, несмотря на свой возраст, остроумная, памятливая, как-то быстро и незаметно пошел у нас долгий-долгий разговор на любимую тему — жизнь Федора Ивановича. На столике появились фрукты, минеральная вода и бутылка виски. Разговор еще более оживился, но моя попытка включить магнитофон оказалась безуспешной: штепсель не входил в розетку, а батарейки я не захватил. Меня, конечно, интересовал вопрос, как сложилась судьба дочери великого Шаляпина. Счастлива ли она? Есть ли семья? Кто ее дети? Внуки? Хранят ли они Память о великом Деде и Прадеде?