Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
— Савва Иванович! Я подумаю, но ведь у меня огромная неустойка…
— С этим мы как-нибудь справимся. Главное — решить вам, где вы хотите играть: у нас, где вы будете делать что хотите, или в императорском, где из вас будут делать что захотят… Я же знаю их, они не дадут вам свободы. А мустанг нагуливает резвость только на воле, учтите.
Тяжело было Мамонтову, порой он раздваивался. Официально он был крупным предпринимателем, финансовым воротилой, а в душе его влекло искусство оперы. Он вдохновенно искал новые формы оперного искусства, беспощадно отрицая всяческий шаблон, заботливо пестуя молодые дарования. Ведь и Иван Ершов начинал у него, и Надежда Салина, и вот теперь Шаляпин. Нет, он никогда не вмешивался в работу артистов, он умел терпеливо ждать, наблюдая за ними до тех пор, пока они не иссякали как творцы. И тогда ироническая улыбка озаряла его лицо. Это служило как бы сигналом, что на сцене делается что-то не так. Все замирали.
Савва Иванович легко взбегал на сцену и, как бы продолжая сюжетное движение спектакля, делал скупой жест. И все понимали, какой пластический образ следует лепить артисту, чтобы он был правдив и естествен.
Шаляпин, вспомнив прекрасные дни в Нижнем Новгороде, посмотрел на Мамонтова, отвернувшегося от него и словно бы не замечающего его взгляда. Плотный, среднего роста, в черной круглой шляпе на лысоватой круглой голове, Мамонтов выглядел типичным купчиком средней руки. Но вот он повернулся к Федору — и пытливый, тяжелый взгляд черных под густыми бровями глаз словно пронзил Шаляпина. Без всяких церемоний хрипловатым баском он произнес:
— В консерваториях вы, слава Богу, не учились. А то там спорят по сто лет, как учить певца стать артистом, а выходят оттуда шаблонные и скучные люди. Ваше счастье, что вы стремитесь воспитать в себе художника, а не скверно поющего манекена. Что вы теряете, отказываясь от Мариинского театра? Вас там загубят. Многие приходили в императорские театры с большими надеждами, но успех к ним так и не пришел… Жизнь их засасывала, так и не оставив в памяти людей их имена… Рискните… Что вы теряете? Вы молоды, талантливы. А случай у вас необыкновенный, поработаете, посмотрите…
— Понимаю, Савва Иванович, что случай редкостный… Но как бы не остаться у разбитого корыта. Уж больно намыкался, настрадался… И там, в императорском-то, работать не хочется, много зависти там и чинопочитания, а я этого не переношу… Однажды режиссер сделал мне замечание за то, что я в Новый год не съездил к директору и не расписался в книге визитов. Но разве не унизительно выражать почтение начальству через швейцара? Есть и другие мелочи быта в нашем театре, которые просто тяготят меня… Артист должен быть свободным, независимым. Только тогда он что-то сделает свое…
— После нашего театра вы там не уживетесь. Вы ведь чувствуете, какая у нас обстановка, все дружны, никто никому не завидует, всем хватает работы… А как весело было у нас несколько лет тому назад, когда мы только начинали! Как чудесно мы работали… Мы забывали обо всем, занимались и утром, и днем, и вечером, иной раз и ноченьки прихватывали… Порой так уставали, что хоть тут же ложись и отдыхай, сил не было. Что делать? Нужна разрядка, и вот я кричу: «Маэстро, сыграйте нам, пожалуйста, польку!» — и все подхватывались в танце… — Мамонтов улыбнулся. — Куда только и усталость девалась! А потом с новыми силами принимались за работу. А иногда оставались и без обеда, так напряженно шла репетиция… Мне-то часто приходилось отлучаться по своим делам. Прихожу, вижу, умирают с голоду. Ну что тут с ними поделаешь? Незаметно покидаю репетицию, заказываю у Тестова самовар и огромные кулебяки, два дюжих мужика приносят весь этот обед прямо в репетиционный зал, и тут же начинается пиршество, с веселыми шутками, смехом… И усталости как не бывало… И снова, отдохнув, мы продолжали работу… Где вы, Феденька, найдете такие условия для творчества? — И сам себе ответил: — Таких условий нет нигде в мире, а я попробую создать их в нашем театре.
— Да я здесь почувствовал себя человеком, товарищем! Все друг другу стремятся помочь… Я даже кое-что записывать стал, — смущенно признался Шаляпин.
— Вот и молодец! Правильно, записывайте свои мысли, пусть они покажутся вам странными, бредовыми, нелепыми, все равно записывайте, только пишите искренне. Вы должны учиться! Развивая свою способность мыслить, вы углубляете и развиваете свой духовный мир, углубляете отношение к миру, к человеку, к образу, который вы собираетесь воплотить на сцене. Главное — бойтесь при этом, бойтесь и старайтесь избежать пошлости в жизни и на сцене. И не сходитесь с людьми, которые, не понимая вас, будут льстить вам, превозносить ваш талант, будут постоянно копошиться там где-то, внизу, у вашего башмака, в то же время претендуя на исключительное внимание и сочувствие к себе, отрывая у вас пропасть времени на все эти пустяки… Подумайте, Феденька, над моим предложением. Ни у кого не будет таких условий, как у вас…
— Спасибо, Савва Иванович… Я буду думать…
Федор Шаляпин много думал о предложении Мамонтова, поражаясь могучему напору этого человека. В первые же дни близкого знакомства с Мамонтовым Шаляпин почувствовал, какая всесокрушающая энергия таится в этом человеке, успевающем одновременно делать столько дел… Человек огромный, могучий, сильный, властный… Поражала сложность его натуры, в которой уживались высокий полет мысли и твердая деловитость, готовность сражаться за свои творческие идеалы и внутренняя тревога. Большие выразительные его глаза всегда были внимательными, всепроникающими, как бы вопрошающими: все ли в порядке у вас, все ли хорошо? Не нужно ли кому помочь?
— Вы знаете, Савва Иванович, странное у меня отношение к Мариинскому театру. Вот вроде бы ничто меня там не держит, многое отталкивает, бывает мучительно тяжело видеть, как вытягиваются в струнку перед директором да и вообще перед любым чиновником, от которого хоть что-то зависит… И вместе с тем притягивает к нему какая-то могучая сила, вроде магнита, и не хочется идти, а тянет… Вот мне все говорят: надо работать, ты не умеешь работать… А мне хочется возражать. Как же я не работаю?! Да я с малых лет зарабатываю себе на жизнь, и это я-то не умею работать…
— Не об этом речь, когда вас упрекают в неумении работать…
— Да, понимаю. Может, не все получается, но теперь я знаю, как надо работать… Я вспоминаю один случай…
Мамонтов внимательно посмотрел на Шаляпина: опять что-то новое открывалось в этом, казалось бы, наивном молодом человеке.
— Ах, театр, театр! Я с малых лет заболел театром. И вот в первое время, как только поступил в Мариинский, я приходил пораньше, чтобы насладиться воздухом этого прославленного театра, насладиться тишиной… Прихожу как-то в начале одиннадцатого. На сцене пусто и темно. Лишь где-то мерцают две-три лампочки. Сцена без декораций кажется огромной и подавляет своими размерами. Мрак в глубине ее кажется таинственным и жутким. Занавес поднят, и я смотрю в черную пасть сцены, представляя себя то в одной роли, то в другой… Тишина. Никто не мешает думать, артисты еще не скоро придут на репетиции, а рабочие готовят декорации на складах… Но что это? Как только глаза привыкли к темноте, я увидел маленькую фигурку старичка, который быстро засеменил вдоль сцены… Как легок и грациозен был каждый его шаг, как красив и изящен был каждый жест его рук… Он ничего не видел, ничего не замечал, поглощенный своими мыслями… Он то останавливался, дирижируя сам себе, затем снова двигался вдоль сцены, то приседал, выпрямлялся, откидывался всем корпусом назад, снова выпрямлялся, склонялся вперед и снова мелкими шажками устремлялся вперед. То отступал вправо, то влево… Потом постоит в задумчивости, вроде бы что-то вспоминает, и снова начинает свою прогулку вдоль сцены… Снова задумывается и снова принимает различные позы, опускается то на одно колено, то на другое, изгибается всем корпусом, вскакивает, вытягивается в струнку, отбегает назад. Чувствую, как он устал, как ему жарко, он вытаскивает платок и вытирает пот… Чуточку отдохнул — и снова начинает свои хождения по сцене… Опять остановка, опять хождения, опять позы, одна изящнее другой, опять движения… Мне казалось, что он никогда не остановится — двигался как заводной. И только когда дали свет на сцену, сигнал к началу общих репетиций, он, удовлетворенный, остановился… И если б вы видели его в этот момент… Он как-то сразу, на глазах, сгорбился, одряхлел…
— Это был Мариус Петипа? Так? — спросил Мамонтов.
— Да, это был Мариус Петипа, я его впервые тогда увидел в работе: Но дряхлым он выглядел недолго. Как только появились артисты и началась репетиция, его было не узнать: снова стал молодцеватым, стройным, с юношеским пылом стал руководить постановкой спектакля… И тут, Савва Иванович, я, может, впервые понял, что такое — работать. Нужно десятки, сотни раз повторять одно и то же до тех пор, пока получится хорошо. Я и стараюсь вот так работать, как прославленный балетмейстер, но ведь не всегда получается так, как хочется. Хочешь сказать одно, а получается другое, что-то совсем непохожее, лживое, напыщенное…