Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
Мамонтов вспомнил давний случай, почти такой же, происшедший больше десяти лет тому назад, с полотнами Виктора Васнецова. Мамонтову, увидевшему в то время первые полотна Васнецова с их декоративной красочностью и мечтательностью, захотелось иметь его картины. Васнецов создал три полотна по заказу Саввы Ивановича: «Ковер-самолет», «Битва со скифами» и «Три царевны подземного царства». Мамонтов уже заранее радовался тому, что картины будут украшать холодные стены помещения, где разместилось правление общества Донецкой железной дороги. Но члены этого богатого акционерного общества единодушно отвергли все три красочных полотна. И к лучшему: Савва Иванович повесил два из них в столовой дома на Садово-Спасской, а брат его, Анатолий Иванович, стал владельцем третьего полотна Васнецова. Так что труд художника не пропал даром.
А в 1885 году Мамонтов создал Частную оперу, представления которой всегда проходили с шумным успехом. Сначала были домашние спектакли, в которых принимали участие желающие, в том числе и племянник Елизаветы Григорьевны Костя Алексеев, мечтавший теперь об открытии своего театра. Потом решили приглашать артистов со стороны.
Театральные увлечения захватили новых членов все разраставшегося кружка Мамонтова: Константина Коровина, Валентина Серова, Михаила Нестерова. Они тоже получали свои роли и с увлечением выступали на самодеятельной сцене. Все делалось сообща. Художники выполняли эскизы костюмов и декораций, участвовали как актеры, помогали советами при постановке, то есть выступали и как режиссеры. И потому, может быть, весь спектакль, вся постановка были пронизаны художественным единством, цельностью всех многообразных компонентов.
С приходом Врубеля в дом Мамонтова резко осложнились отношения между давними членами этого содружества. Елизавета Григорьевна не могла принять его как художника и как человека, порывистого, непокладистого, откровенного в своих симпатиях и антипатиях, даже несдержанного. Мамонтов же радовался каждому проявлению самостоятельности, восторгался картинами, беспокойными, тревожными. Но редко кто радовался вместе с ним — больше пугались и раздражались несуразностью, как им казалось, разбросанных красок, не порождавших, по их мнению, красоты.
В доме Мамонтовых дало трещину то единство, которое так нравилось Елизавете Григорьевне. Оно и понятно. Мамонтов привлекал всех, кто искал самостоятельные пути в искусстве. До поры до времени все они — Поленов, Коровин, Серов, Васнецов, Остроухов, Репин, Врубель — уживались под умелым и широким покровительством талантливого мецената, не навязывавшего им своих эстетических установок, а помогавшего развивать свои собственные, выработанные в процессе созидания картин.
И сближение Нестерова с кружком Мамонтова было не простым и гармоничным. Трудно входил Михаил Васильевич в эту, казалось бы, богемную обстановку, где все занимались «шутовством», «паясничали», но одновременно и играли, рисовали или пели. Его покорило то, что все здесь пронизано русским духом.
Двадцать лет Савва Мамонтов опекал талантливых русских людей, давал им возможность спокойно работать так, как они считали нужным. И вот снова надумал возобновить оперу, вложив в нее свои последние усилия. Пятьдесят пять лет… Вроде бы можно и остановиться в своих страстях, немного поутихнуть. Жизнь не раз уже била его за увлечения, может, чрезмерные, но он ни о чем не жалеет. Жизнь прожита интересная, многогранная в своих проявлениях. Сколько талантливых людей он встретил на своем пути… И вот снова судьба послала ему молодого самородка — Федора Шаляпина. Удивительный человечище, черноземный, корневой… Не поддержи его, может и загинуть. Истинно русский человек подвержен многим страстям… Говорят, и попивает, и в картишки поигрывает, и слаб к женскому полу…
Мамонтов вернулся домой, на квартиру, которую ему сняли в Нижнем. И сразу удивился тому, что Шаляпина нет. Ведь он же сказал, чтобы тот ехал к нему вместе с Костенькой. Костенька-то придет, он ему верит, но где же Федор? Ведь ему сегодня предстоит петь при таком стечении столичной публики. Уж половина-то первых кресел будет занята приглашенными именитыми гостями, а это ведь не шутка… В день рождения царя идет опера «Жизнь за царя», тут не до шуток…
Пришел Коровин. Как всегда, от Костеньки веяло беззаботностью. С улыбкой стал рассказывать, как они повеселились с Шаляпиным:
— Понимаешь, Савва Иванович, это удивительный человек, наш Феденька. Вышли мы за ограду выставки, подозвали извозчика, думали тут же поехать, как вы нам сказали, к вам на квартиру, но куда там! «Эх, — кричит, — хорошо! Смотрите, улица-то вся из трактиров! Люблю я трактиры». Ну и что, думаю, кто же из русских не любит трактиры. И правда, веселая была улица. Деревянные дома в разноцветных вывесках и флагах. Пестрая толпа народа. Ломовые, везущие мешки с овсом, хлебом, уйма товаров разных. Блестящие сбруи лошадей, разносчики с рыбой, баранками, пряниками. Пестрые цветные платки женщин. А вдали — Волга. И за ней, громоздясь в гору, Нижний Новгород… Горят купола церквей… На Волге — пароходы, баржи… Какая бодрость и сила…
— Ты что, уже хватанул? Что ты, Костенька, мне город-то описываешь? Скажи, куда запропастился Шаляпин?.. И что вы пили?
Мамонтов был явно взволнован, ходил по комнате, заложив руки за спину. Редко он бывал в таком состоянии…
— Так я и хочу рассказать… Шаляпин вдруг остановил извозчика, подозвал разносчика с лотком, тот подошел, поднял ватную покрышку с лотка, где лежали горячие пирожки. «Вот, попробуй-ка, у нас в Казани такие же». Пироги были с рыбой и вязигой. Я съел один, действительно вкусные, а Шаляпин поглощал их один за другим. «У нас-то, брат, на Волге жрать умеют! У бурлаков я ел стерляжью уху в два навара». Конечно, мы тут же перешли на «ты», особенно после того, как оказалось, что я не ел ухи в два навара. Он уже снисходительно ко мне стал относиться. «Так вот, — говорил Шаляпин, — ни Витте, ни все, кто с ним были, все эти в орденах и лентах, такой, брат, ухи не едали. Зайдем в трактир…»
— Так я и знал, что этим кончится!..
— Да нет, ничего мы не позволили себе… Зашли в трактир и съели ухи… И все время любовались на Волгу. «Люблю Волгу, — говорит, — народ другой на Волге. Не сквалыжники. Везде как-то жизнь для денег, а на Волге деньги для жизни…»
— Ясно, этому размашистому юноше радостно есть уху с калачом и вольно сидеть в трактире… Ну и что же?
— Там я его и оставил. Ведь мы только второй день или третий как знакомы.
— Поехали к нему. Как бы он нас не подвел, этот размашистый юноша. Знаете, ведь он сегодня поет! Театр будет полон… Поедем к нему.
Однако на Ковалихе им сказали, что Федор Шаляпин только что уехал с барышнями кататься по Волге.
Досада и разочарование были написаны на лицах Мамонтова и Коровина.
К театру уже подъезжали извозчики, роскошные кареты, подходили люди попроще. За кулисами все было готово к поднятию занавеса: дирижер Зеленый был во фраке, завит, участники были загримированы и ждали сигнала, а Шаляпина все еще не было. Мамонтов волновался больше, чем другие: как же, Витте и другие министры появились в ложах, а спектакль невозможно начать.