Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
Он брал уроки игры на балалайке у крестьянина Антипа. А родные и близкие упрекали его за эти, как они считали, бесполезные занятия, полагая, что дело это ничтожное и бесперспективное. Из-за постоянных ссор с родными Андрееву пришлось уехать в Петербург, где он всерьез начал изучать законы акустики, познакомился с мастерами по изготовлению музыкальных инструментов, предложил им создать по его чертежам усовершенствованную балалайку. Наконец балалайка была создана, целый год Андреев учился играть на ней, доведя свою игру до виртуозности. И вот наконец, преодолев насмешки, ироническое отношение к своим первым выступлениям на эстраде, Андреев в 1888 году впервые выступил перед публикой с организованным
И только спустя годы, пройдя через голод и лишения, Андреев добился некоторого признания возможностей своего любимого детища. В 1892 году он выступил в доме известного музыкального деятеля М. П. Беляева с исполнением русских народных песен. Его слушали Чайковский, Римский-Корсаков, Лядов, Глазунов. После концерта Чайковский воскликнул:
— Какая прелесть эти балалайки! Какой поразительный эффект могут они дать в оркестре! По тембру это незаменимый инструмент…
Но эта высокая оценка не помогла Андрееву утвердить свой оркестр во мнении высоких чиновников. И только благодаря государственному контролеру Тертию Ивановичу Филиппову, который побывал на одном из его концертов, удалось получить разрешение на организацию балалаечных кружков в полках русской армии. А еще через некоторое время Андреев и восемь артистов его оркестра получили место преподавателей в гвардейских полках.
И вот сейчас Андреев, выйдя на Невский, признавался Шаляпину:
— Понимаешь, Федор, мечтаю о создании Великорусского оркестра народных инструментов. Вот к балалайке мы прибавили гусли, жалейку, и как обогатилось наше представление о возможностях оркестра народных инструментов. Недавно мой ученик Мартынов случайно нашел в одной из деревень Вятской губернии старинный инструмент — домру. Мы ее усовершенствуем, как и балалайку, построим целое семейство домр: пикколо, малую, альтовую, теноровую и басовую. Каким красивым тембром обладают эти домры, звучат прямо как человеческий голос… А что за песни создал наш народ!.. Исполняешь их и чувствуешь, что они олицетворяют собою благородство и гордость создавшего их народа и поэтому, безусловно, заслуживают гораздо большего внимания, чем теперь. Ты вводи в свой репертуар народные песни, ведь они так обогащают репертуар артиста…
— А как же!.. Русские песни я люблю… Особенно «Дубинушку»… — горячо отозвался Федор, жадно вслушиваясь в каждое слово Андреева.
Шаляпин полюбил этого обаятельного человека. Да и Андрееву было очень интересно встречаться с молодым артистом, в котором он увидел недюжинные способности. Мало кто исполнял так русские народные песни, как Федор. Но именно это и привлекало больше всего страстного пропагандиста русского народного искусства.
А между тем Василий Васильевич рассказывал Шаляпину о Тертии Ивановиче Филиппове, к которому они шли. Он был близко знаком с такими известными писателями, как Аполлон Григорьев и Александр Островский, с актерами Малого театра, с Провом Садовским.
Тертий Иванович близко сошелся с главой «Могучей кучки» Балакиревым, а через него и со всеми членами этого знаменитого музыкального направления новой русской музыки. Подружился с Мусоргским, увлекся его музыкой, боготворил его «Бориса Годунова».
— Балакирев только недавно снова вернулся к общественной и музыкальной деятельности, — просвещал Федора Василий Васильевич по дороге к знаменитому дому Филиппова. — И все, говорят, началось с того, что между Балакиревым и дирекцией Русского музыкального общества происходили ежегодные битвы, которые зачастую заканчивались не в пользу новой русской музыки. Публика просто отказывалась идти на концерты Балакирева, Даргомыжского, Кюи… А тут еще нашлась какая-то гадалка очаровательной внешности, которая совсем сбила с толку бедного Милия Алексеевича, добрейшего человека, но слабого душой, нетвердого характером. Он впал в мистицизм, почти совсем отошел от дел своего главного детища — бесплатной музыкальной школы, когда увидел, что нет денег продолжать борьбу за новое направление в музыке, в то время как Музыкальное общество пользовалось поддержкой великой княгини Елены Павловны, прозванной в художественных кругах Музой Евтерпой после того, как Мусоргский вывел ее в своем «Райке» под этим именем. С этой гадалки и начались мистические похождения Балакирева. Вот тут-то как раз он и сблизился с Тертием Ивановичем, который сам уже давно впал в религиозный мистицизм…
Андреев, и Шаляпин прошли по Невскому, свернули на Николаевскую и увидели огромный дом, возле которого уже стояло несколько богатых карет и санок.
— Так что ты, Федя, поосторожней будь, не затрагивай опасных тем, если тебя будут расспрашивать насчет Бога и черта. Знай только, что Тертий Иванович — большой любитель русских песен, превосходно сам исполнял их когда-то. Был у него голос, музыкальное чутье, но нет музыкального образования. Сборник его песен вышел в обработке Римского-Корсакова, с его фортепьянным аккомпанементом…
— Песен я знаю несчетное количество. У меня и мать пела, и отец. Да и вся Суконная слобода была певческая. Как заведут… И веселые, и грустные, и обрядовые… На все случаи жизни!
— Вот и споешь, Федя, покори старика. Колоритнейший человек… Настоящий русак, и очень влиятельный в музыкальных кругах. Но не забывай, что я тебе говорил: Тертий Иванович давно известен как человек, склонный к православию и церковным делам. Да и вообще считает себя святым человеком. Во всяком случае, Тертий Иванович — честнейший человек, строгой морали, крепких устоев… Не любит всяких отступлений от своих убеждений…
— Страшновато с такими-то святыми. Я-то ведь далеко не святой.
— Дело не в этом, Федя. Тебя святым и невозможно представить, а вот одеваться тебе поприличнее уже пора. Волосы подстричь. Зачем тебе эти длинные «певческие» космы? И без этого видно, что ты принадлежишь к артистической богеме. Тебя ни с кем не спутают…
— Ах, Василий Васильевич, если бы Панаевский театр не прогорел… А то работаешь, работаешь и ни черта не получаешь. Все вылетает в трубу. Куда деньги деваются, не пойму…
— Поменьше трать на девочек…
— Какое там на девочек… На сапоги не хватает. Вот недавно познакомился я в саду с какими-то двумя дамами. А денег нет. Пошел к Лентовскому. Прошу денег, не дает. Показал ему своих дам, выручайте, говорю. Лентовский стал уверять меня, что одна из них — шпионка. Но я интересовался ею отнюдь не с этой стороны. И вот я поехал с ней и ее подругой куда-то, не помню уж куда, на извозчике. Ноги у меня длинные и потому невольно торчали из пролетки. И вот при повороте за угол я задел своими ногами за фонарный столб. Я взвыл от боли, но мне стало еще хуже, когда увидел, что мой сапог разлетелся вдребезги. Дамы завезли меня к себе на квартиру, растерли ушибленную ногу, но они не могли починить сапог!
— Действительно досадно…
— Досадно — не то слово. Не знал, куда деваться от стыда. Деньги я уже успел израсходовать. Лентовский не дает… К счастью, у меня были новые резиновые галоши. Они блестели, как лаковые сапоги. И я долго гулял в них по улицам великолепной нашей столицы, благо что подошла осень и мало кто обращал внимание на мое бедственное положение…
— Да, Федя, всем начинать было трудно. А твои трудности — впереди. Тебе еще работать надо: ты — пока сырой материал…
— Почему? Все мне говорят, что необходимо работать. Но как? Что значит работать? Ведь я чуть ли не каждый день пою… И люблю петь. Это жизнь моя…