Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
— Да, посоветуемся еще, посмотрим, куда его определить. Она все время с нами… — Тертий Иванович приложил к мокрым глазам батистовый платок. — Да, портрет хорош, — наконец произнес он.
В глазах Марии Ивановны видны чистота, глубокая доброта и святость…
— Так кто ж у вас сегодня будет-то главным козырем на вечере? — попыталась она перевести разговор в более спокойное русло.
— Да вот Василия Васильевича вы знаете, а это — Федор Шаляпин. Он будет петь русские народные песни и арии из наших опер.
— Я уж много раз обращалась к Всеволожскому с просьбой возобновить «Бориса Годунова» и «Вильяма Ратклифа» Кюи в Москве. Приходилось разговаривать и с Победоносцевым об этом же, ведь, оказывается, нет никакого запрещения на возобновление оперы… — Людмила Ивановна помолчала в недоумении. — Все говорили, что есть цензурное запрещение, а вот нет такого запрещения. Уж если они находят неудобным возобновлять эти оперы в Петербурге по каким-либо соображениям, то пусть поставят в Москве… Я так горячо люблю эти оперы. Мне так хочется еще раз их услышать, что я готова съездить в Москву для этого. А что ж вы-то, знаете Бориса Годунова? — Людмила Ивановна обратилась к Шаляпину.
— Нет, петь не приходилось… Вот Ивана Сусанина знаю и пел… Руслана знаю…
— А я два года назад занималась постановкой «Руслана», ведь пятидесятилетний юбилей был со дня первой постановки… Уж как хорошо отнеслись к этому юбилею!..
— Людмила Ивановна, — Шаляпин несколько осмелел, — я видел ваш портрет в «Ежегоднике», кажется, год назад он был напечатан.
— Да нет, это было гораздо раньше… Хороший портрет… Это к юбилею «Руслана» решили меня снять. Оделась в парадное платье пораньше, чтобы привыкнуть к нему, отдохнула и долго так сидела перед отъездом в театр. Вот тут и сняли меня. И самое удивительное: на портрете я спокойна, а если бы вы знали, как я волновалась…
— Вы, Людмила Ивановна, много делаете для памяти вашего незабвенного гениального брата, — тихо сказал Тертий Иванович. — Глинка был отцом русской музыки.
— С вашим умом и сердцем, Тертий Иванович, вы поймете, что, имея семьдесят с лишним и вполне сознавая, что после меня мало кто будет заботиться о музее, мне так сильно хочется приобрести все, что возможно, для музея при жизни… Очень мне помогает Молчанов из «Ежегодника». Приходили художники, срисовали стол, стул, чернильницу, подсвечники для помещения в «Ежегоднике». Бывал художник Матэ с оконченным рисунком, все получилось превосходно. Несмотря на мои скудные средства, я распорядилась снять копии масляными красками с двух декораций «Руслана», сделанных Роллером, которые видел брат: «Гридницу» и «Замок Черномора». Сияла копию также масляными красками с портрета брата, писанного Брюлловым. Да и вообще много уже вещей в музее подлинных, настоящих… И все это действительно украшает музей…
— Благородное, святое дело вы делаете, Людмила Ивановна.
— Что-то последнее время сильно простужаюсь. Но уж Бертенсон — редкий доктор, какой-то кудесник. Он чудесный человек, бережет меня и бывает почти ежедневно, когда я заболеваю. И как важно быть уверенной в докторе… Я всегда уверена, что он возобновит мои силы… А самое удивительное, я не теряю интереса к жизни… Никогда не сожалею о моих прошедших годах и моей старческой немощи, но вот как-то во время болезни я прочитала, что идет моя любимая «Женитьба Белугина» с Марией Гавриловной Савиной, и мне сделалось грустно. Когда бы роль Елены Васильевны ни исполняла гениальная Савина, я всегда, как бы себя плохо ни чувствовала или какая бы погода ни была, я всегда в театре. А теперь все чаще приходится сидеть дома и вспоминать прошлое… Вот, Тертий Иванович, какие дела-то и беды настигают нас, стариков…
— Да чего уж тут веселого…
— Тертий Иванович, напомнил ли вам Сергей Тертиевич мою просьбу о переводе Владимира Направника, старшего сына капельмейстера, из Москвы в местный контроль, хотя бы без прибавки жалованья? Могу вас уверить, что я никогда бы не беспокоила вас, ежели бы не руководило мною истинное сострадание: мать его серьезно, неизлечимо больна, и, может быть, ей остается протянуть несколько месяцев. Доставить ей отраду видеть сына при себе — великое дело. Знаю вас, Тертий Иванович, и уверена, что вы не сочтете мою просьбу несправедливой… А что вы поете? — неожиданно переменила она тему разговора, повернувшись к Шаляпину.
— Все пою, и песни, наши, русские, украинские, и арии из опер…
— Он у нас сегодня будет много петь, — ласково поглядывая на могучую фигуру молодого артиста, сказал Тертий Иванович.
— Хорошо бы и вас послушать, Тертий Иванович, — попросил Василий Васильевич.
— И я бы с удовольствием, да уж годы… Голос что-то стал дребезжать, как несмазанная телега… Куда уж мне-то! Вот какие ребятушки пошли. — И Тертий Иванович удовлетворенно похлопал по плечу Федора.
Все складывалось превосходно. Оказалось, что пригласили не только Федора Шаляпина, но и знаменитую сказительницу Ирину Андреевну Федосову, недавно открытую собирателем русской старины Барсовым и уже не раз выступавшую в Петербурге.
В огромной гостиной собралось довольно много различной публики. Были здесь и старые друзья Тертия Ивановича по государственной службе, были и композиторы, артисты.
Некоторые с удивлением поглядывали на нескладного верзилу, за которым так внимательно ухаживал хозяин: мало еще кто знал, что перед ними будущая знаменитость.
Федор знал только одно: почти все здесь — истинные любители русской песни, русского искусства вообще.
Когда Тертий Иванович объявил, что сейчас выступит Ирина Андреевна Федосова, Шаляпин обратил внимание на маленькую, невзрачную, какую-то даже кривобокую старушку, которая чуть-чуть выдвинулась вперед и села на поданное ей кресло.
И когда она заговорила-запричитала, Федор, много раз слышавший умелых рассказчиков, исполнителей народного творчества, понял, что эта кривобокая старушка — непревзойденный мастер в этом жанре. Федосова сразу преобразилась, лицо ее стало веселым, детским, доверчивым, наивным в своей непосредственности и доброте.
Рассказывала она о Змее Горыныче, Добрыне, о его поездочках молодецких, о матери его, о жаркой битве и о любви. Проста и неказиста была сказительница в этот момент, но стоило посмотреть на ее лицо, вдохновенное, быстро меняющееся под впечатлением рассказанного, как сразу становилось понятным, что перед слушателями создается великое чудо преображения.
Шаляпин взглянул на окружающих и заметил, что не все с таким же вниманием, как он, вслушиваются в давно известные слова былины. Некоторые, особенно из чиновного ряда гостей, равнодушно смотрели по сторонам, как бы ожидая конца этого выступления.
А вот Тертий Иванович, Василий Васильевич, Людмила Ивановна Шестакова внимательно и как-то даже радостно посматривали на всех приглашенных: вот, дескать, смотрите, какие талантливые есть люди на Руси.
Слушая Федосову, втихомолку поглядывая на собравшихся, Шаляпин будто испытывал новые приливы любви к русской народной жизни, к русским людям, талантливым и добрым… «Ведь передо мной воочию совершается чудо воскресения сказки, так они и рождались… Сидит какая-нибудь вот такая же старушенция и рассказывает, творит из собственной фантазии, а запомнивший все это внук или внучка в свое время начинает припоминать.»