Воскрешение из мертвых (илл. Л. Гольдберга) 1974г.
Шрифт:
— Да, — усмехается Настя, — по-военному четко определил свою позицию нынешний наместник престола святого Петра. Жизнь, однако, заставляет и папу и его епископат изворачиваться и ловчить: демонстрировать близость церкви к простым людям, представлять ее «матерью бедных и обездоленных».
— Священникам рекомендуется даже всячески приспосабливать церковный культ к обычаям различных народов и делать его недорогим…
— В связи с этим, — перебивает Андрея Настя, — вспоминаются мне слова Жана Жореса, сказавшего, что церковь стремится стать на сторону слабых, когда слабые становятся сильными.
— Это какой же Жорес? Французский историк? Тот, который написал «Историю Великой французской революции»?
— Тот самый. Кстати, это ведь он в девятьсот четвертом году основал газету «Юманите», ставшую боевым органом французской революционной демократии. Не пора ли, однако, кончать дискуссию и подумать об обеде?
— А чего думать — я тут приготовил кое-что. Прошу к столу!
7
Едва Татьяна собралась позвонить подполковнику Лазареву, как раздался звонок самого Евгения Николаевича.
— Здравствуйте, Танечка!
— А я только что хотела вам позвонить…
— Сработала, значит, телепатия, — смеется Лазарев.
— Чем порадуете, Евгений Николаевич?
— Приезжайте, есть материал для размышлений.
— А когда?
— Да хоть сейчас. Даже лучше всего именно сейчас. Возьмите такси и прямо к нам.
— Еду.
Грунина выходит из такси у здания районного отдела внутренних дел.
— Вы все хорошеете, Танечка, — радушно улыбаясь, приветствует ее Лазарев. — И, ей-же-богу, говорю вам это не по вашей просьбе, а потому, что так оно и есть.
— Ну, это уж вопреки законам природы, — смеется Татьяна. — До каких же пор можно хорошеть? Я ведь вступила в бальзаковский возраст.
— Над истинно красивыми и хорошими людьми время не властно, а бальзаковский возраст в наше время — пора наивысшего расцвета женщины.
— Спасибо за утешительную справку, но у вас, наверное, не так уж много времени, чтобы…
— А вы все такая же! — хохочет Лазарев.
— Это плохо или хорошо?
— Хорошо! Но давайте, в самом деле, ближе к делу, времени у меня действительно в обрез. Познакомитесь сейчас с любопытным документом.
Он достает из стола какую-то бумагу, пробегает ее глазами и протягивает Татьяне:
— Вот тут сведения о некоем отце Феодосии. В переводе с греческого имя сие означает — «богом данный». И кто бы, вы думали, этот «богоданный» слуга православной церкви?
Татьяна недоуменно пожимает плечами.
— Корнелий Телушкин! — торжественно произносит Евгений Николаевич.
— Вот уж чего действительно не ожидала! — всплескивает руками Грунина.
— Он, оказывается, еще в колонии стал проявлять, а скорее всего, симулировать набожность. Вел разговоры только на религиозные темы, стал носить нательный крестик, раздобыл где-то Евангелие. А как только отбыл свой срок — поступил в духовную академию и закончил ее досрочно.
— Теперь, значит, уже в сане иерея?
— И прекрасно зарекомендовал себя не только проповедником, но и преподавателем Одесской семинарии. Став священником, сменил свое имя Корнелий на Феодосий. Не думаю, однако, чтобы этот авантюрист вдруг уверовал в бога и стал его верным слугой.
— А не мог он податься в священники из-за больших заработков духовенства? Известно что-нибудь, как он ведет себя в Одесской семинарии?
— Ректор семинарии ходатайствует о присуждении ему степени магистра богословия без защиты диссертации.
— Да, далеко пойдет этот проходимец! — вздыхает Татьяна. — А вот зачем ему Вадим Маврин понадобился — непонятно.
— Я уж и сам ломал над этим голову.
— Вы думаете, что соседка Вадима именно с ним его встретила на лестничной клетке?
— Похоже, что с ним. Приметы сходятся.
— Знаете, Таня, какая у меня мысль вдруг возникла? — постукивая шариковой ручкой по настольному стеклу, говорит Лазарев. — Не вздумал ли этот отец Феодосии проделать над Мавриным какой-нибудь эксперимент? Нечто вроде публичного обращения атеиста в правоверного христианина.
— Для чего ему это? — недоумевает Татьяна. — Если бы еще этот атеист был широкоизвестной личностью, а то какой-то никому не известный слесарь… Правда, слесарь-лекальщик он первоклассный.
— Вы думаете, что Телушкину потребовалось для чего-то высокое слесарное мастерство Маврина, как когда-то Грачеву? — перебивает Грунину Лазарев, откладывая в сторону ручку и облокачиваясь на стол.
— Думаю, что да. Но, скорее всего, для каких-то иных целей, чем Грачеву. Олег Рудаков сказал мне как-то: «Восьмой и даже девятый класс обработанной поверхности дает станок, а двенадцатый только лекальщик». Он считает, что искусство лекальщика — это тот рубеж, который еще предстоит взять машинной технике. Лекальщики к тому же универсалы, они могут все…
— А зачем все-таки их мастерство богословам?
— Богословам, может быть, и ни к чему, а вот Корнелию Телушкину, наверное, зачем-то понадобилось. Он из той породы людей, у которых авантюризм чуть ли не в крови… Не думайте только, что я солидаризируюсь с Чезаре Ломброзо и его теорией «преступного человека». Я никогда не видела Корнелия Телушкина, но не сомневаюсь, что у него нет ни одного из тех анатомо-физиологических признаков, по которым Ломброзо определяет «прирожденных преступников». Но с его объяснением прирожденной преступности нравственным помешательством я бы могла согласиться, правда, с некоторым изменением этой формулировки. Я бы отнесла авантюристов, подобных Корнелию Телушкину, к лицам, страдающим врожденной патологией нравственности.
— А я бы к вашей поправке сделал еще одну: назвал бы такую патологию не врожденной, а благоприобретенной и не такой уж неискоренимой к тому же.
— Иду и я на уступки, — улыбается Татьяна. — Да, болезнь, пожалуй, не наследственная в биологическом смысле, но у Корнелия она очень запущенная и потому неизлечимая.
— Не буду спорить с вами, Татьяна Петровна, в теории вы сильнее меня. В связи с этим задам один вопрос: буржуазные криминалисты все еще следуют антропологической школе Ломброзо?