Воскрешение из мертвых. Белые шары, черные шары
Шрифт:
— Значит, вы утверждаете, что все свои занятия с вами Устинов проводил бесплатно? — глядя теперь в упор на Матвееву, произнес Вакуленок.
Она едва расслышала его слова. В ушах у нее шумело.
— Я же сказала! Что вы еще от меня хотите? Что вы от меня хотите?!
Ах, знал бы этот вонючий чиновник, эта кабинетная крыса, в каком состоянии она, Людка-Чернильница, впервые притащилась к Устинову! Ха, заплатить! Да у нее четырех копеек на троллейбус тогда не было!
— Вы напрасно нервничаете. Не надо нервничать, — сказал Вакуленок. — Успокойтесь. Наша цель — установить истину, и ничего больше. И вы должны нам помочь. Только и всего. Вот вы утверждаете: не брал. Но сами подумайте: человек тратит время, энергию, силы, возится с вами, ради чего? Зачем ему это надо, а? Филантропия? Так филантропия
— Это отчего же ни к чему? — спросила Матвеева с вызовом.
— Да оттого, что у нас все заботы о трудящихся на себя берет государство. Это у капиталистов, понимаете ли, где нет заботы о простом человеке, филантропия в моде — подачки, иначе говоря, с барского стола. А у нас для филантропии нет почвы. Если каждый свою филантропию начнет разводить, тут сплошная анархия будет. Так что, как ни крути, а концы с концами у нас с вами, Людмила Сергеевна, не сходятся. И напрасно вы не хотите нам помочь, напрасно.
Матвеева молчала, полуотвернувшись, глядя в окно. Теперь ей хотелось только, чтобы быстрее кончился этот разговор.
— Значит, не хотите помочь нам? — повторил Вакуленок. — Ну что ж. Это ваше дело. Не буду вас больше задерживать.
Из милиции Матвеева вышла с тревогой на сердце.
«Что делать? — думала она. — Как уберечь Евгения Андреевича от этих нелепых подозрений, ото всей этой грязи? Как?»
У нее не было сейчас никого ближе, чем Евгений Андреевич, чем люди, собравшиеся и объединившиеся вокруг него. Познакомившись с ними, бывая на их вечерних клубных чаепитиях, она с той же страстностью, с той же пылкостью, с какой еще совсем недавно убеждала себя в жестокости, несправедливости, низости окружающих, теперь вновь начинала верить в доброту и человеческое тепло. Видно, жажда этой веры, потребность в ней, никогда, даже в самые горькие, тяжкие времена не покидала ее, а лишь пряталась до поры в глубине души. Разумеется, те возвышенные и наивные чувства, которые она испытывала когда-то в юности, уже не могли вернуться к ней: наученная горьким опытом, она была теперь далека от того, чтобы идеализировать жизнь. Но этот маленький круг людей, с которыми свела ее судьба, представлялся как бы крошечным островком отзывчивости, добра и милосердия посреди безразличного и жестокого в этом своем безразличии мира. Каждого клубного чаепития, каждой встречи с Евгением Андреевичем, со всеми остальными «поборниками трезвости» она ждала с тем же нетерпеливо радостным, трепетным чувством, с каким ждала в детстве самые любимые свои праздники. Весь смысл ее жизни был сосредоточен отныне в этих вечерах.
И вот теперь, ей казалось, над всеми этими людьми, и в первую очередь над Евгением Андреевичем, нависла опасность. С таким трудом, с такими муками обретенному ею оазису грозило разрушение.
Так что же все-таки делать? Где, у кого искать защиту, к кому броситься за поддержкой?
Первую мысль — немедленно позвонить Устинову, поставить его в известность обо всем, что произошло сегодня, — Матвеева откинула сразу. Слишком стыдным, почти оскорбительным казалось ей говорить об этом с Евгением Андреевичем. Но с кем же тогда? К кому обратиться? На чье понимание, на чью помощь можно рассчитывать?
Веретенников. Леонид Михайлович Веретенников. Вот кто наверняка сумеет помочь. Он писатель, человек, умудренный жизнью, он должен знать, что следует предпринять. В крайнем случае он посоветует, куда обратиться. Он поймет. Жаль, в последнее время он редко бывает в клубе. Что поделаешь, занятой человек, у него другие интересы, другие заботы. Но она уверена, он все поймет правильно, не может не понять.
Из телефонной будки Матвеева набрала номер Веретенникова. К счастью, он оказался дома. Голос у него был хрипловатый, усталый. Но на просьбу Матвеевой — повидаться по важному делу — он откликнулся сразу, без колебаний.
— Боже мой, Людочка, ну о чем речь, заходите, пожалуйста. Только пусть вас не пугает беспорядок в моей келье. Матушка у меня болеет, а у самого руки не доходят. И не надо никаких извинений, я буду рад вас видеть.
Настроение у нее моментально повысилось. Мелочь, казалось бы, но Матвееву всегда необычайно воодушевляло любое проявление человеческой отзывчивости. И наоборот, пренебрежительная грубость, черствость или высокомерное безразличие повергали ее в состояние подавленности, надолго выбивали из колеи. Удачный телефонный разговор с Веретенниковым показался ей хорошим предзнаменованием, тревожное смятение, в котором она вышла из милиции, постепенно отпускало ее.
Веретенников, как выяснилось, жил в коммунальной квартире, в одной из тех типично ленинградских коммунальных квартир, все атрибуты которых столько раз уже описаны в литературе, что узнаются почти так же, как узнаются Елисейские поля даже человеком, никогда прежде не бывавшим в Париже.
Комната, куда провел Веретенников свою гостью, действительно не отличалась ни ухоженностью, ни порядком. На тахте рядом со скомканным пледом валялись книги, пачка журналов громоздилась на стуле, на письменном столе, возле старенькой пишущей машинки, стоял стакан с недопитым чаем и небрежно были разбросаны листы какой-то рукописи. Впрочем, именно такой и представлялась Матвеевой комната литератора, творческого человека. Приглашая ее сесть, Веретенников смахнул несколько книг с тахты прямо на пол.
В потертых джинсах и какой-то шерстяной кофте с нашитыми на локтях кожаными заплатами был он, как всегда, подвижен, даже несколько суетлив и, пока Матвеева рассказывала о своей беседе с Вакуленком, постоянно вскакивал и начинал нервно ходить по комнате.
— Ну и деятели! — воскликнул он то ли с возмущением, то ли изумленно, когда Матвеева закончила свой рассказ. — И что им неймется! Уж, кажется, выжили человека из института, так успокойтесь. Ан нет! Он им и тут мешает! Понимаете, Людочка, в чем дело: ведь одержимые люди, такие, как Евгений Андреевич, они подобны электрическим генераторам, они вырабатывают ток, они несут в себе электрические заряды, но заряды эти отнюдь не безобидны для окружающих, они болезненны, они раздражают, и потому первая реакция — изгнать, оттолкнуть, избавиться. Но, оказывается, этот человек опасен им и теперь — уже изгнанный, уже отвергнутый ими. Отравленные стрелы летят вдогонку. Вот что это значит, Людочка! Впрочем, на месте Устинова я бы гордился этим. Он вызывает гнев тех, кто привык к спокойной жизни, для кого чужая неординарность — что кость в горле.
— Но пострадать-то от этого в первую очередь может сам Евгений Андреевич, — робко сказала Матвеева.
— На то и борьба! — не без пафоса отозвался Веретенников. — А вы что думали? Да не расстраивайтесь, не расстраивайтесь, мы, конечно, Евгения Андреевича не дадим в обиду, о чем тут говорить. Я, во всяком случае, все от меня зависящее сделаю. Когда у нас следующий сбор в клубе? В пятницу? На будущей неделе? Ну вот и отлично. Я приду непременно. И что-нибудь мы сообразим, коллективное письмо сварганим или еще что, там посмотрим. Я, по крайней мере, постараюсь, чтобы даром им эти штучки не прошли. Клеветников и надо называть клеветниками. А то мы всё смягчаем, чего-то стесняемся. Они ведь еще на что рассчитывают: что за каждым из нас замаранный шлейф тянется прошлых дел наших пьяных, что каждый из нас комплекс неполноценности, ущербности должен в себе нести, а, значит, мы, мол, молчком будем посиживать, не решимся вступиться за Евгения Андреевича. Хотя не так это, не так! — последние слова Веретенников произнес с особым напором, почти с яростью.
Внезапно он перестал бегать по комнате и опустился на стул напротив Матвеевой.
— Впрочем, если говорить о комплексе… Вот вы, Людочка, признайтесь мне только честно, как на духу, вас никогда не мучает этот самый проклятый комплекс неполноценности? А?
— Я не знаю… — неуверенно сказала Матвеева.
— А меня вот мучает. Только не в том смысле, какой придает этим словам обыватель, для которого весь свет в окошке — тяпнуть по маленькой, и, следовательно, человек, избравший для себя путь трезвости, кажется такому обывателю ущербным, едва ли не несчастным существом. Это глупость, конечно, отъявленная глупость. Меня другое мучает. Иногда мне кажется, будто все во мне уже перегорело. Я сам пьянством своим сжег в себе все самое ценное. И это уже невосстановимо… — Мальчишеские, белесые брови Веретенникова страдальчески сошлись над переносицей. — Невосстановимо! — повторил он и ударил себя кулаком по колену. — К лучшим своим временам мне уже не вернуться, что бы там ни говорил Евгений Андреевич…