Воскресный день у бассейна в Кигали

Моим руандийским друзьям, унесенным бурей:

Эмерите, Андре, Сиприену, Рафаэлю, Ландуалу, Элен, Memogy.

Некоторым безвестным героям, которые живы до сих пор:

Луизе, Мари, Страттону, Виктору.

И, наконец, Жантий, подававшей мне яичницу и пиво, - не знаю, жива ли она.

Я хотел говорить от вашего имени.

Надеюсь, что не предал вас.

Эта книга прежде всего роман. Но вместе с тем это еще и хроника, и репортаж. Все персонажи-реальные люди, и почти всем я сохранил настоящие имена. Их поступки, слова, истории жизни придуманы писателем на основании того опыта, который он вынес из общения с этими людьми как журналист. Я взял на себя такую смелость, чтобы точнее отразить их человеческие качества, памятуя о том, что эти мужчины и женщины были преданы смерти. Что же касается тех, кто руководил геноцидом и несет за него ответственность, в книге они такие, какими были на самом деле, Некоторые читатели сочтут, что у меня слишком разыгралось воображение при описании сцен насилия и жестокости. И сильно ошибутся. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть семьсот страниц свидетельств, собранных организацией African Rights [1]

и опубликованных на английском языке под заголовком «Rwanda: Death, Despair and Defiance» (African Rights, Лондон, 1995 год).

Ж. К.

В центре Кигали есть бассейн, окруженный парой десятков пластмассовых столиков и шезлонгов. Над этим голубым пятном большой буквой «Г» возвышается отель «Тысяча холмов», заселенный самым разным народом: зарубежными специалистами, международными экспертами, руандийскими буржуа, изворотливыми или неудачливыми иностранцами и проститутками. Бассейн и отель погружены в похотливую суету города, который подсчитывает, выносит решения, ворует, убивает и живет при этом припеваючи. Французский культурный центр, представительство ЮНИСЕФ, Центробанк, Министерство информации, посольства, администрация президента (ее легко узнать по танкам на подступах), сувенирные лавки, куда обычно заходят накануне отъезда, чтобы избавиться от остатков валюты, купленной на черном рынке, радиостанция, представительство Всемирного банка, резиденция архиепископа. Окружают этот искусственный раек неизменные символы деколонизации: площадь Конституции, проспект Развития, бульвар Республики, проспект Правосудия и уродливый современный собор. Дальше, уже почти в низине, - церковь Святого семейства, массивное здание из красного кирпича, по воскресеньям извергающее поток празднично одетой бедноты в улочки, дома на которых слеплены прямо из глины, на которой стоят. На почтенном расстоянии от бассейна, дабы уберечь важных персон от заразы, - тысячи красных домишек, орущие и смеющиеся дети, люди, умирающие в агонии от СПИДа и малярии, тысячи домишек, в которых ничего не знают о том бассейне, где решают, как им жить и, более того, как и когда умереть.

В саду отеля каркают вороны, огромные, как орлы, и многочисленные, как воробьи. Они кружат в воздухе, ожидая, как и люди, наблюдающие за ними, когда подадут аперитив, и, как только приносят пиво, вороны начинают рассаживаться на высоких эвкалиптах, окружающих бассейн. Вслед за ними прилетают сарычи и занимают самые верхние ветви. Бойся, глупое воронье, не соблюдающее иерархию. Здесь даже птицы подражают людям.

В то время как сарычи располагаются вокруг бассейна, французские десантники, развалившись в пластмассовых шезлонгах, строят из себя Рембо. Они жадно ловят запахи женщин, резвящихся в воняющей хлоркой воде. Свежесть не имеет значения. Есть что-то от грифов в этих воинах с гладко выбритыми черепами, когда они рассаживаются у бортика бассейна, напоминающего мясную лавку, где выставлены как самые аппетитные куски с прослойками, так и дряблая плоть женщин, чье единственное развлечение - плескаться в бассейне. В это воскресенье, как, впрочем, и всегда, около пяти часов несколько пухленьких и несколько костлявых особ начинают возмущать водную гладь в бассейне, не подозревая, что десантники не брезгуют ни целлюлитом, ни кожей, лишь по привычке держащейся на костях. Знай дамы, какая опасность им грозит, они бы утонули от преждевременного экстаза или ушли бы в монастырь.

В этот спокойный воскресный день бывший министр юстиции интенсивно разминается на вышке. Судя по всему, даже не догадываясь, что его широкие махи руками лишь смешат двух проституток, он не торопится нырять, ожидая, что они проявят к нему интерес. Он не хочет платить, поэтому хочет понравиться. Дрыгая руками и ногами, он неуклюже плюхается в воду. Девушки хохочут. Десантники тоже.

Вокруг бассейна квебекцы и бельгийцы соревнуются в шумности веселья. Они и не друзья, и не коллеги, хотя стремятся к одной цели: РАЗВИТИЕ, магическое слово, облачающее в благородные одежды и самые лучшие, и совершенно бесполезные намерения. Они соперничают между собой, убеждая местных, что их форма развития лучше, чем у оппонентов. Они схожи только в одном - они устраивают невообразимый гвалт. Хорошо бы придумать определение этим белым, которые разговаривают, смеются и пьют лишь для того, чтобы бассейн осознал их важность, нет, даже не так, просто заметил сам факт их существования. Выберем слово «шумность», потому что здесь на самом деле шумно, а еще шум обладает некой непрерывностью, постоянством, напоминая бесконечное карканье. Все они живут в этой тихой, скромной, зачастую лживой стране и постоянно шумят, как крикливые, шумные животные. А еще у них вечная течка. Они шумят как дышат, тишина для них смерть, а задницы руандиек - неосвоенная целина. Они - шумные исследователи задниц третьего мира. Лишь немцы, высаживаясь в отеле значительными силами, словно батальон въедливых бухгалтеров, могут соперничать в шумности с бельгийцами и квебекцами. В этом отеле французские шишки не останавливаются. Они запираются в «Меридиане» с высокопоставленными руандийцами и чистыми шлюхами, которые потягивают виски. Здесь же редко встретишь чистую шлюху. Местные потаскухи пьют пепси, ожидая, пока их выберут, предложат местного пива, а потом, может быть, даже виски или водки. Но, будучи реалистками, они довольствуются просто пепси и хотя бы одним клиентом.

Валькур, тоже уроженец Квебека, правда, он об этом почти забыл, записывает свои наблюдения, что-то бормоча, частенько яростно, порой ласково, но всегда демонстративно. Чтобы знали или по меньшей мере вообразили, что он пишет о них, чтобы спросили, что он сочиняет, и поинтересовались его книгой, которую он пишет с тех пор, как отошел от Проекта. Порой он просто делает вид, что пишет, чтобы показать, что он не пустое место, что он серьезен и всегда настороже, словно искушенный философ,

которым он прикидывается, когда не находит себе других оправданий. Валькур не пишет книгу. Он водит ручкой по бумаге, чтобы заполнить время между двумя глотками пива или дать понять окружающим, что его не стоит беспокоить. На деле, подобно сарычу на ветке, Валькур не спешит расправлять крылья, он ждет, когда подвернется какой-нибудь аппетитный кусок.

С другого конца террасы неторопливо и почти торжественно приближается руандиец, вернувшийся из Парижа. Об этом можно догадаться по его спортивному костюму: он совсем новый, и от его слепящей желто-зеленой раскраски не спасают даже солнцезащитные очки. За столом иностранцев злобно посмеиваются. За столами, занятыми местными, слышатся восхищенные возгласы. Парижский руандиец парит, словно на ковре-самолете. С ручки его кейса из крокодиловой кожи свисают этикетки «Первый класс» и «Гермес» [2] . Кроме престижных ярлыков в кармане, возможно, есть и лицензия на импорт какого-нибудь товара далеко не первой необходимости, который он продаст втридорога.

Он заказывает вербену с мятой так громко, что три вороны срываются с ближайшего дерева. Жантий, девушка-стажерка, только что окончившая курсы социальной помощи, не знает, что такое вербена и мята. Смутившись, она бормочет так тихо, что сама себя не слышит: есть только два сорта пива - «Примус» и «Мюзиг». Не слушая ее, со своего ковра-самолета руандиец уточняет, что желает, естественно, самое лучшее, даже если оно и стоит дороже всего. Тогда Жантий приносит ему «Мюзиг», которое для некоторых лучшее и уж точно для всех самое дорогое. Валькур лихорадочно пишет. Он описывает эту сцену и свое негодование, тут же вставляет несколько фраз об ужасной коррупции в Африке, но с места не двигается.

Руандиец из Парижа кричит: «Дура, я знаком с министром туризма. Грязная тутси [3] , спишь с белым, чтобы работать в отеле». Он вопит, получив «Мюзиг» вместо чая. А Жантий, чье имя так же красиво, как и ее грудь, столь острая, что того и гляди прорвет накрахмаленную сорочку; Жантий, чье лицо еще красивее, чем грудь; Жантий, чья задница в своей дерзкой юности волнует больше, чем лицо и грудь вместе взятые; Жантий, которая никогда ни улыбнется, ни заговорит - так ее смущает и парализует собственная красота, - Жантий плачет. Несколько слезинок и всхлипывания - это все, что есть у молодых девушек, пока меж их ног не поселился запах мужчин. Вот уже полгода, устроившись между ног Агаты, которая приходит к нему в номер, когда у нее нет клиентов, потому что боится ночью возвращаться пешком в квартал Ньямирамбо, Валькур думает лишь об одном; вот уже полгода он не испытывает прежнего возбуждения с Агатой, потому что хочет сделать Жантий женщиной, вот уже полгода он возбуждается лишь тогда, когда замечает между столов на террасе или в столовой прелестную грудку Жантий; полгода Валькур лелеет лишь одну мечту - «вставить» Жантий, любимое выражение Леото [4] , придуманное им после знакомства с женщиной, которая, оказавшись более жестокой, чем все самые ужасные слова Поля, растерзала его буквально в клочья и оставила истекать кровью, словно неумело разделанную тушу в мясной лавке.

«Я племянник президента!» - снова вопит руандиец из Парижа.

Нет, он не племянник президента. Валькур всех их знает. Один в Квебеке прикидывается студентом факультета политических наук, тогда как на родине формирует эскадроны смерти, которые по ночам охотятся на тутси в кварталах Ремера, Гикондо и Ньямирамбо. Другой контролирует торговлю презервативами, которые в Руанду поставляют международные гуманитарные организации. Третий болен СПИДом и полагает, что, трахая юных девственниц, он освободится от поразившего его недуга. Трое остальных - военные, покровители путан «Кигали найт», самых' «чистых» путан Кигали, которых без презерватива пользуют французские десантники в рощицах вокруг бара, потому что Эжен, Кловис и Фирмен, племянники президента, говорят, будто сами трахают их без резинки и не болеют. И эти французские простофили им верят. Естественно, ведь «Кигали Найт» принадлежит одному из сыновей президента.

И без того робкая Жантий ходит теперь как в трауре. «Большой "Мюзиг", крошка Жантий», заказывает Валькур. Подходит поближе, чтобы приободрить ее, но чувствует, что совершенно обезоружен красотой этой молодой женщины. К тому же скоро шесть - актеры ежедневного ритуала «аперитив» займут свои места вокруг бассейна, в точности повторяя вчерашнюю мизансцену. Как и остальные, Валькур тоже сыграет свою роль. Ручка «Монблан» выводит на бумаге: «Я становлюсь помешанным на черных…»

А вот и Рафаэль с дружками, работающими в Народном банке Руанды. Они уйдут в полночь, когда закроется бар на пятом этаже. А еще господин Фостин, который станет премьер министром, когда президент дарует демократию своим детям. Присоединятся к нему и другие члены оппозиционного столика: Ландуал, министр труда, занявшийся политикой, чтобы доставить удовольствие своей жене, свободной от предрассудков квебечке; и еще несколько лизоблюдов, которые будут беспрестанно бегать к барной стойке. Всего на несколько минут заглянет вечно чем-то недовольный советник бельгийского посольства и дипломатично промолчит о мирных соглашениях и передаче власти; раз в полгода руандийский президент соглашается, но документов не подписывает, под самыми разными предлогами: то сезон дождей, то отъезд жены в Париж, то последняя партия оружия все еще не прибыла из Заира, то заболел муж его секретарши.