Воскресшая душа

Красницкий Александр Иванович

– Нет. Здесь нас никто не подслушает. Садись! – почти приказала Куделинскому Софья.

Станислав Федорович сел.

– Мне жаль Нейгофа, – продолжала графиня.

– Жалость у вас, женщин, – пробурчал Станислав, – первая стадия любви.

– Может быть. Но не в этом дело. Я думала, что удастся обойтись без этой смерти. Знаешь, Нейгоф был расхлябанным человеком – как бывает расхлябанное пианино. Каждый удар по нему вызывает только стоны, а не мелодию, но сам инструмент дорогой и нежный. Вот тебе весь Нейгоф.

Он был добрый, хороший, чуткий человек. Он, Станислав, любил меня, и притом не так, как любишь ты. Что ты? Что твоя любовь? Ты – тот же Козодоев. Я для тебя – средство к достижению богатства, и только.

– Благодарю! – процедил сквозь зубы Куделинский.

– Не за что! Ты не сердись! Когда-нибудь нужно же высказаться и определить взаимоотношения. Я продолжаю. Любовь Нейгофа тронула меня: она была бескорыстна и чиста. Это была даже не любовь, а обожание. Этот несчастный жил мною, и мне было стыдно обманывать его.

– Понимаю! – перебил ее Куделинский. – Это значит, что, когда нам путь к нейгофским миллионам расчищен, все препятствия устранены, мы желаем воспользоваться всем сами, а тем, кто поработал на нас, быть может, бросим косточку, а может, и нет?

– Фи, Станислав! – поморщилась Софья.

– Нет, этому не бывать!… Вы правы: я, пожалуй, тот же Козодоев и своего из рук выпускать не желаю. Да-с, не желаю! Козодоев решил выдать вас замуж за отвратительного босяка, к которому должны перейти по наследству миллионы, потому что через вас он делался полным хозяином этих миллионов. Козодоева нет…

– Вы убили его! – оборвала Куделинского Софья.

– Квель убил его! – выкрикнул Станислав.

– А ты убил Квеля! – отчеканила Софья.

– Откуда ты это знаешь? – воскликнул Станислав.

– Мне сказал Марич.

– Лжешь! Марич не мог это знать, он ничего не видел.

– Но ты сейчас сознался сам.

– Ну, да, сознался, черт возьми, сознался! – крикнул в исступлении Куделинский. – Я сбросил Квеля под поезд, когда он сбрасывал туда же сыщика Кобылкина.

– Еще труп! – вскочив с кресла, крикнула Софья, хватаясь за голову.

– Да, черт возьми, труп! – крикнул Станислав. – Труп, трупы! Всех убью, кто на пути встанет!

– Квель разве стоял на пути?

– Квель был лишним. Этот зверь только и жаждал убийства и крови… Вспомни Козодоева.

– Да, – согласилась Софья, – это было ужасно. Но ты не из-за этого убил его.

– Все равно. Я убил его, потому что люблю тебя. Ах, Софья, Софья! Какой страшный упрек ты мне бросила. Нейгофа – сущую тряпку – выше меня поставила, а ведь ты знаешь – сердце мое принадлежит тебе. Весь я в тебе одной. Ради твоего счастья я вступил на этот страшный путь.

– Роковой! – произнесла Софья.

– Да, роковой! Что же я, несмышленый, не понимаю? Беден я как церковная мышь, а ты со своей красотой – бриллиант… Что бриллиант без оправы? Его

даже ювелир в грязи не заметит. Я эту оправу создать тебе хотел. Нейгофские миллионы – чего же лучше? Я решил, что они должны быть твоими. Я напустил на Козодоева Квеля. Кровь… Я убил Квеля. Эту гадину стоило убить. Остается Марич. Это – безобидное животное. Теперь Нейгоф. Я его убил бы тоже, если бы он не догадался умереть.

– Не убил бы, – возразила Софья. – Я не допустила бы.

– Ну, положим. Ведь я, Софья, люблю тебя. Я убил бы графа, если бы заметил, что ты расположена к нему. Я ревнив, Софья. Отдать тебя? Да я никому тебя не отдам!… Вот сейчас – хочешь? – я пойду и расскажу всем о нашем деле… На каторгу пойду, но и ты вместе со мной… Я убил Квеля и не знаю, откуда это узнал Марич. По их телеграмме я уехал в Москву, но слез с поезда на промежуточной станции. Клянусь тебе, я хотел только посмотреть, как они управятся с проклятым Кобылкиным. Я вернулся с первым поездом, а они уже обделывали это дело. Квель вынес – я видел это – бесчувственного Кобылкина, и я толкнул его под поезд вместе с его жертвой. Этим я спас и тебя, и себя, и Марича. Квель со своей кровожадностью испортил бы все дело. А ты…

– Я говорю, что мне тяжело было лгать Нейгофу, – сказала Софья, – ведь это письмо… Я солгала ему о будущем ребенке, но если бы ты видел, как обрадовался этот несчастный!

Она закрыла лицо руками.

– Брось, – остановил ее Куделинский. – Жаль, что солгала… Правда была бы выгоднее. Теперь придется хлопотать. Но все равно это дело будущего… Мы идем к миллионам и возьмем их. Только, Софья, ни шага в сторону, ни малейшего шага… Жалеть таких, как Нейгоф, нечего. Для них смерть – благо.

– А вот для меня, хоть бы и от твоей руки, она благом не была бы, – раздался мужской голос. В комнату вошел не замеченный ни Куделинским, ни Софьей Марич. – Я почти все слышал, – сказал он.

XXVI

Новый удар

Марич произнес эти слова с насмешкой.

– Ты слышал? – кинулся к нему Куделинский.

– Ну да, – хладнокровно ответил Владимир Васильевич. – Ты это – речь-то твоя – всерьез?

Куделинский наступал на него, тесня вперед. Волей-неволей Марич должен был податься назад.

Незаметно для самих себя они перешли так – один наступая, другой пятясь – в соседнюю гостиную.

Софья тоже вышла за ними.

– Я очень рад, что наконец узнал, куда девался Квель, – произнес Марич. – Ведь я не подозревал, что исчезновение Антона – дело твоих прекрасных руте. Я и не подозревал, Станислав, что ты ехал тогда в одном поезде с нами. Ты – молодец! Ловкач! Я ведь все думал, что Квель по своей неосторожности упал с площадки, а оказывается, вот что…