Воскресшие боги

Мережковский Дмитрий Сергеевич

Джованни и Зороастро побежали узнать, что случилось.

Стряпуха Матурина, только что вскочившая, с постели, полуодетая, растрепанная, бросилась в комнату с криком:

– - Разбойники! Разбойники! Помогите!. Матерь Пресвятая, помилуй нас!..

Вошел Марко д'оджоне с аркебузом в руках и поспешно запер ставни на окнах.

– - Что это. Марко?--спросил Леонардо.
– - Не знаю. Какие-то негодяи ломятся в дом. Должно быть, монахи взбунтовали чернь.

– - Чего они хотят?
– - Черт их разберет, сволочь полоумную! Святейшего гвоздя требуют.
– - у меня его нет: он в ризнице у архиепископа Арнольдо.

– - Я и то говорил. Не слушают, беснуются. Вашу милость --

отравителем герцога Джан-Галеаццо называют, колдуноМ и безбожником. Крики на улице усиливались:

– - Отоприте! Отоприте! Или гнездо ваше проклятое спалим! Подождите, доберемся до шкуры твоей, Леонардо, Антихрист окаянный!

– - Да воскреснет Бог и да расточатся враги его!
– - возглашал фра Тимотео, и с пением его сливался пронзительный свист шалуна Фарфаниккио.

В мастерскую вбежал маленький слуга Джакопо, вскочил на подоконник, отворил ставню и хотел выпрыгнуть на двор, но Леонардо удержал его за край платья.
– - Куда ты?

– - За беровьеррами: стража капитана Джустиции в этот час неподалеку проходит.

– - Что ты? Бог с тобою, Джакопо, тебя поймают и убьют.

– - Не поймают! Я через стену к тетке Трулле в огород, потом в канаву с лопухом, и задворками... А если и убьют, лучше пусть меня, чем вас!

Оглянувшись на Леонардо с нежной и храброй улыбкой, мальчик вырвался из рук его, выскочил в окно, крикнул со двора: "выручу, не бойтесь!" -- и захлопнул ставню.

– - Шалун, бесенок,-- покачала головой Матурина,-- а вот в беде-то пригодился. И вправду, пожалуй, выручит... Зазвенели разбитые стекла в одном из верхних окон. Стряпуха жалобно вскрикнула, всплеснула руками, выбежала из комнаты, нащупала в темноте крутую лестницу погреба, скатилась по ней и, как потом сама рассказывала, залезла в пустую винную бочку, где и просидела бы до утра, если бы ее не вытащили. Марко побежал наверх запирать ставни. Джованни вернулся в мастерскую, хотел опять сесть в свой угол, с бледным, убитым и ко всему равнодушным лицом, но посмотрел на Леонардо, подошел и вдруг упал перед ним на колени.
– - Что с тобой? О чем ты, Джованни?
– - Они говорят, учитель... Я знаю, это неправда... Я не верю... Но скажите... ради Бога, скажите мне сами!.. И не кончил, задыхаясь от волнения.

– - Ты сомневаешься,--молвил Леонардо с печальной усмешкой,-- правду ли они говорят, что я убийца?
– - Одно слово, только слово, учитель, из ваших уст!..
– - Что я могу тебе сказать, друг мой? И зачем? Все равно ты не поверишь, если мог усомниться...

– - О, мессер Леонардо!--воскликнул Джованни.-- Я так измучился, я не знаю, что со мной... я с ума схожу, учитель... Помогите! Сжальтесь! Я больше не могу... Скажите, что это неправда!.. Леонардо молчал.

Потом, отвернувшись, молвил дрогнувшим голосом: -- И ты с ними, и ты против меня!..

Послышались такие удары, что весь дом задрожал: лудильщик Скарабулло рубил дверь топором.

Леонардо прислушался к воплям черни, и сердце его сжалось от знакомой тихой грусти, от чувства беспредельного одиночества.

Он опустил голову; глаза его упали на строки, только что им написанные:

"О дивная справедливость твоя, первый Двигатель!" "Так,--подумал он,--все благо, все от Тебя!" Он улыбнулся и с великой покорностью повторил слова умирающего герцога Джан-Галеаццо: "Да будет воля Твоя на земле, как на небе". ШЕСТАЯ КНИГА. ДНЕВНИК ДЖОВАННИ БЕЛЬТРАФФИО

Я поступил в ученики к флорентийскому мастеру Леонардо да Винчи 25 марта 1494 года.

Вот порядок учения: перспектива, размеры и пропорции человеческого тела, по образцам хороших мастеров, рисование с натуры.

Сегодня товарищ мой Марко д'оджоне дал мне книгу о перспективе, записанную со слов учителя. Начинается так:

"Наибольшую радость телу дает свет солнца; наибольшую радость духу -ясность математической истины. Вот почему науку о перспективе, в которой созерцание светлой линии -- величайшая отрада глаз -- соединяется с ясностью математики -- величайшею отрадой ума,-- должно предпочитать всем остальным человеческим исследованиям и наукам. Да просветит же меня сказавший о Себе: "Я семь Свет истинный", и да поможет изложить науку о перспективе, науку о Свете. И я разделяю эту книгу на три части: первая -- уменьшение вдали объема предметов, вторая -- уменьшение ясности цвета, третья -- уменьшение ясности очертаний".

Мастер заботится обо мне, как о родном: узнав, что я беден, не захотел принять условленной ежемесячной платы. x x x

Учитель сказал:

– - Когда ты овладеешь перспективой и будешь знать наизусть пропорции человеческого тела, наблюдай усердно во время прогулок движения людей -- как стоят они, ходят, разговаривают и спорят, хохочут и дерутся, какие при этом лица у них и у тех зрителей, которые желают разнять их, и тех, которые молча наблюдают; все это отмечай и зарисовывай карандашом, как можно скорее, в маленькую книжку из цветной бумаги, которую неотлучно имей при себе, когда же наполнится она, заменяй другою, а старую откладывай и береги. Помни, что не следует уничтожать и стирать эти рисунки, но хранить, ибо движения тел так бесконечны в природе, что никакая человеческая память не может их удержать. Вот почему смотри на эти наброски, как на своих Лучших наставников и учителей.

Я завел себе такую книжку и каждый вечер записываю слышанные в течение дня достопамятные слова учителя. x x x

Сегодня встретил в переулке лоскутниц, недалеко от собора, дядю моего, стекольного мастера Освальда Ингрима. Он сказал мне, что отрекается от меня, что я погубил душу свою, поселившись в доме безбожника и еретика Леонардо. Теперь я совсем один: нет у меня никого на свете -- ни родных, ни друзей -кроме учителя. Я повторяю прекрасную молитву Леонардо: "да просветит меня Господь, Свет мира, и да поможет изучить перспективу, науку о свете Его". Неужели это слова безбожника? x x x

Как бы ни было мне тяжело, стоит взглянуть на лицо его, чтобы на душе сделалось легче и радостнее. Какие у него глаза -- ясные, бледно-голубые и холодные, точно лед; какой тихий, приятный голос, какая улыбка! Самые злые, упрямые люди не могут противиться вкрадчивым словам его, если он желает склонить их на "да" или "нет". Я часто подолгу смотрю на него, как он сидит за рабочим столом, погруженный в задумчивость, и привычным медленным движением тонких пальцев перебирает, разглаживает длинную, вьющуюся и мягкую, как шелк девичьих кудрей, золотистую бороду. Ежели с кем-нибудь говорит, то обыкновенно прищуривает один глаз с немного лукавым, насмешливым и добрым выражением: кажется тогда, взор его из-под густых нависших бровей проникает в самую душу.

Одевается просто; не терпит пестроты в нарядах и новых мод. Не любит никаких духов. Но белье у него из тонкого рейнского полотна, всегда белое, как снег. Черный бархатный берет без всяких украшений, медалей и перьев. Поверх черного камзола -- длинный до колен темно-красный плащ с прямыми складками, старинного покроя. Движения плавны и спокойны. Несмотря на скромное платье, всегда, где бы ни был он, среди вельмож или в толпе народа, у него такой вид, что нельзя не заметить его: не похож ни на кого.