Шрифт:
Дмитрий Сергеевич Мережковский
Воскресшие боги
ПЕРВАЯ КНИГА. БЕЛАЯ ДЬЯВОЛИЦА
Во Флоренции, рядом с каноникой Орсанмикеле, находились товарные склады цеха красильщиков.
Неуклюжие пристройки, клетки, неровные выступы на косых деревянных подпорах лепились к домам, сходясь вверху черепичными кровлями так близко, что от неба оставалась лишь узкая щель, и на улице, даже днем, было темно. У входа в лавки висели на перекладинах образчики тканей заграничной шерсти, крашенной во Флоренции. В канаве посередине улицы, мощенной плоскими камнями, струились разноцветные жидкости, выливаемые из красильных чанов. Над дверями главных складов -- фондаков виднелись щиты с гербом Калималы, цеха красильщиков: в алом поле золотой орел на круглом тюке белой шерсти.
В одном из фондаков сидел, окруженный торговыми записями и толстыми счетными книгами, богатый флорентийский купец, консул благородного искусства Калималы- мессер Чиприано Буонаккорзи.
В холодном свете мартовского дня, в дыхании сырости, веявшей из подвалов, загроможденных товарами, старик зяб и кутался в облезлую беличью шубу с истертыми локтями. Гусиное перо торчало у него за ухом, и слабыми, близорукими, но всевидящими глазами он просматривал, как будто небрежно, на самом деле внимательно, пергаментные листки громадной счетной книги, страницы, разделенные продольными и поперечными графами; справа "дать", слева -- "иметь". Записи товаров сделаны были ровным круглым почерком, без прописных букв, без точек и запятых, с цифрами римскими, отнюдь не арабскими, считавшимися легкомысленным новшеством, непристойным для деловых книг. На первой странице было написано большими буквами: "Во имя Господа нашего Иисуса Христа и Приснодевы Марии счетная книга сия начинается лета от Рождества Христова тысяча четыреста девяносто четвертого".
Окончив просмотр последних записей и тщательно исправив ошибку в числе принятых под залог шерстяного товара латтов продолговатого стручкового перцу, меккского имбирю и вязок корицы, мессер Чиприано с усталым видом откинулся на спинку стула, закрыл глаза и начал обдумывать деловое письмо, которое предстояло ему послать главному приказчику на суконную ярмарку во Франции, в Монпелье.
Кто-то вошел в лавку. Старик открыл глаза и увидел своего мызника, поселянина Грилло, который снимал у него пахотную землю и виноградники на подгорной вилле Сан-Джервазио, в долине Муньоне.
Грилло кланялся, держа в руках корзину с яйцами, старательно переложенными соломою. У пояса его болтались два живых молоденьких петушка на связанных лапках, хохолками вниз.
– - А, Грилло!
– - молвил Буонаккорзи со свойственной ему любезностью, одинаковой в обращении с малыми и великими.--Как Господь милует? Кажется, нынче весна дружная?
– - Нам, старикам, мессере Чиприано, и весна не в радость: кости ноют-в могилу просятся.
– - Вот к Светлому празднику,--прибавил он, помолчав,-- яичек да петушков вашей милости принес.
Грилло с хитрой ласковостью щурил свои зеленоватые глазки, собирая вокруг них мелкие загорелые морщины, какие бывают у людей, привыкших к солнцу и ветру.
Буонаккорзи, поблагодарив старика, начал расспрашивать о делах.
– - Ну, что, готовы ли работники на мызе? Успеем ли кончить до свету?
Грилло тяжело вздохнул и задумался, опираясь на палку, которую держал в руках.
– - Все готово, и работников довольно. Только вот что я вам доложу, мессере: не лучше ли подождать?
– - Ты же сам, старик, намедни говорил, что ждать нельзя,-- может кто-нибудь раньше догадаться.
– - Так-то оно так, а все-таки страшно. Грех! Дни нынче святые, постные, а дело наше неладное...
– - Ну, грех я на свою душу беру. Не бойся, я тебя не выдам.--Только найдем ли что-нибудь?
– - Как не найти! На то приметы есть. Отцы и деды знали о холме за мельницей у Мокрой Лощины. По ночам на Сан-Джиованни огоньки бегают. И то сказать: у нас этой дряни всюду много. Вот, говорят, недавно, как рыли колодец в винограднике у Мариньолы, целого черта вытащили из глины...
– - Что ты говоришь? Какого черта?
– - Медного, с рогами. Ноги шершавые, козлиные,-- на концах копыта. А рыльце забавное,--точно смеется; на одной ноге пляшет, пальцами прищелкивает. От старости весь позеленел, замшился.
– - Что же с ним сделали?
– - Колокол отлили для новой часовни Архангела Михаила.
Мессер Чиприано едва не рассердился; -- Зачем же ты об этом раньше не сказал мне, Грилло?
– - Вы в Сиену по делам уезжали.
– - Ну, написал бы. Я бы прислал кого-нибудь. Сам приехал бы, никаких денег не пожалел бы, десять колоколов отлил бы им. Дураки! Колокол-из пляшущего Фавна,-- быть может, древнего эллинского ваятеля Скопаса...
– - Да, уж подлинно -- дураки. Только не извольте гневаться, мессер Чиприано. Они и так наказаны: с тех пор, как новый колокол повесили, два года червь в садах яблоки и вишни ест, да на оливы неурожай. И голос у колокола нехороший.
– - Почему же нехороший?
– - Как вам сказать? Настоящего звука нет. Сердца христианского не радует. Так что-то болтает без толку. Дело известное: какой же из черта колокол! Не во гнев будь сказано вашей милости, мессере, священник-то, пожалуй, прав: из всей этой нечисти, что выкапывают, ничего доброго не выходит. Тут надо вести дело с осторожностью, с оглядкою. Крестом и молитвою ограждаться, ибо силен дьявол и хитер, собачий сын,-- в одно ухо влезет, в Другое вылезет! Вот хотя бы с этой мраморной рукой, что в прошлом году Дзакелло у Мельничного Холма вырыл,-- попутал нас нечистый, нажили мы с ней беды, не дай Бог,-- и вспомнить страшно.
– - Расскажи-ка, Грилло, как ты нашел ее?
– - Дело было осенью, накануне св. Мартина. Сели мы ужинать, и только что хозяйка поставила на стол тюрю из хлеба,-- вбегает в горницу работник, кумов племянник, его оставил, у Мельничного Холма, оливковую корчагу выворачивать,-- коноплею то место хотел засеять. "Хозяин, а, хозяин!"-лопочет Дзакелло, и лица на нем нет: весь трясется, зуб на зуб не попадает. "Господь с тобой, малый!"-"Недоброе,--говорит,--в поле творится: покойник из-под корчаги вылезает. Если не верите, пойдите, сами посмотрите". Взяли мы фонари и пошли.
Стемнело. Месяц встал из-за рощи. Видим -- корчага; рядом земля разрыта, и что-то в ней белеет. Наклонился, смотрю -- рука из земли торчит, белая и пальцы красивые, тонкие, как у девушек городских. "Ах, пострел тебя возьми,--думаю,--это что за чертовщина?" Опустил фонарь в яму, чтобы лучше рассмотреть, а рука-то зашевелилась, пальчиками манит. Тут уж я не стерпел, закричал, ноги подкосились. А мона Бонда, бабушка,--она у нас знахарка и повитуха, бодрая, хоть и древняя старушка: "Чего вы все испугались, дураки,-- говорит,-- разве не видите-рука не живая и не мертвая, а каменная". Ухватилась, дернула и вытащила из земли, как репу. Повыше кисти в суставе рука была сломана. "Бабушка,--кричу,-- ой, бабушка, оставь, не тронь, зароем поскорее в землю, а то как бы беды не нажить".-- "Нет,-говорит,-- так не ладно, а надо сначала в церковь священнику отнести, пусть он заклятие прочтет". Обманула меня старуха: священнику руки не отнесла, а в свой ларь в углу спрятала, где у нее всякая рухлядь -- тряпочки, мази, травы и ладанки. Я бранился, чтобы руку отдала, но мона Бонда заупрямилась. И стала с тех пор бабушка чудесные творить исцеления. Заболят ли у кого зубы-идольской рукой прикоснется к щеке, и опухоль опадет. От лихорадки, от живота, от падучей помогала. Ежели корова мучится, не может отелиться, бабушка ей на брюхо каменную руку положит, корова замычит, и смотришь -теленочек уже в соломе копошится.
Молва по окрестным селениям пошла. Много денег в то время набрала старуха. Только проку не вышло. Священник, отец Фаустино, не давал мне спуска: в церковь пойду-он меня на проповеди при всех укоряет. Сыном погибели называл, слугою дьявола, епископу грозил пожаловаться, Св. Причастия лишить. Мальчишки за мною по улице бегали, пальцами указывали: "Вот идет Грилло, сам Грилло колдун, а бабушка у него ведьма, оба душу черту продали". Верите ли, даже по ночам не было покоя: все мраморная рука мерещится,.будтобы подбирается, тихонько за шею берет, точно ласкает, пальцы холод ные, длинные, а потом как вдруг схватит, стиснет горло, начнет душить,--хочу крикнуть и не могу.