Восьмой круг ада
Шрифт:
Одновременно она подумала, как неверно он может истолковать смысл ее слов.
– И о моей душе тоже?
– спросил он взволнованно.
– С того момента, как ты появился здесь, прежде всего о твоей.
– И ты борешься с сатаной?
– Можно сказать и так, - улыбнулась она своим мыслям.
– Нет, - покачал он головой.
– Все не так, как ты говоришь! Я чувствую... Не так! Этот мир... мир греховный! Я видел...
– Что ты видел?
– внимательно взглянула на него Кама.
– И ты еще спрашиваешь?
– Истина. Ну и что из того, если увиденное тобой не было ни сном, ни сатанинским наваждением? Почему это должно быть доказательством греховности нашего мира?
На какой-то момент он словно бы смутился, потом ответил, избегая ее взгляда:
– Не о тебе... я хотел говорить. Ты должна быть такой же... как другие. Я уже понял... Значит, так нужно... Микша мне объяснил...
– Не уверена, что ты правильно его понял. За последние века многое изменилось, и то, что тебе кажется греховным, сегодня никого не возмущает. Да, мы обнажаем тело, но это продиктовано прежде всего заботой о здоровье человека. С этим ты должен согласиться.
– Все не так, как говоришь ты. Тело - источник греха. Разве годится наблюдать его обнаженным?
– В чем ты видишь этот грех?
Он ссутулился, словно под непомерным грузом, и, не глядя на Каму, сказал:
– Оно рождает плохие мысли.
– Уверяю тебя, во мне тело человека не пробуждает никаких дурных мыслей. Если вдобавок оно молодо, здорово, гармонично развито, закалено воздухом, солнцем и водой, оно может вызывать только хорошие мысли. И это правильно. А если оно в ком-то и пробуждает скверные мысли, значит источник этих мыслей не в обнаженном теле, а в больной душе того, кто не может на него смотреть как должно.
– Ты думаешь... больна моя душа?
– прошептал он тревожно, поняв смысл намека.
Она утвердительно кивнула головой.
– А если все не так, как ты говорить?
– с трудом выдавил он.
– А как же?
– А если ваше время... это время... упадка? Я смотрю и вижу. Я ходил о тобой, я даже пытался сам... Эти люди - молодые, пожилые, даже дети... даже старики... Неужели это дети божьи?!
– С того времени, когда жил ты, произошли большие перемены, но ты убедишься сам, что человек стал лучше.
– Лучше?! Нет! Этот смех... Эта радость... Всюду: на улицах, в залах, в садах... Почему радость? Чему они радуются? Разве думают они о боге нашем? Нет! Только о себе! Об утехе тела! Никто не молится, никто не хвалит бога! А ты?
– он внимательно смотрел на нее.
– А ты молишься?
– Я же тебе говорила, мир изменился, - пыталась она выбраться из щекотливого положения.
– Когда-то, много веков назад, люди много молились. Постоянно говорили о боге и любви к ближнему. Ну и что? Разве не было зла, несправедливости, преступности? Хуже: разве во славу господню не убивали друг друга? Нет? Не грабили, не преследовали друг друга? Сейчас нет войн между людьми, нет преследователей, нет мучений и страха.
Он подозрительно взглянул на нее.
– Так ты говоришь. А что ты думаешь? Ты же знаешь: все зло от дьявола. Человек слаб, немощно тело его. Душу надо спасать. Душу! Ты говоришь так, словно не знаешь... Ведь когда приходилось пытать, отправлять на костер... то... ведь... это только потому, что душа, душа... важнее! Только поэтому. Чтобы отобрать добычу у сатаны...
– И ты никогда не сочувствовал своим жертвам? Тебя не мучили угрызения совести?
– Как ты можешь?
– он смотрел на нее со страхом.
– Ты не понимаешь?! Ты думаешь, у меня нет сердца? Ты думаешь, я не страдал вместе с ними?! Но ведь... я же сказал! Ради спасения их души. Из любви к ним, а не из ненависти. Не было во мне ненависти. Я ненавидел только сатану. Только его!
Найти общий язык с этим человеком было невозможно. Он был явно болен.
– Ну хорошо, - сказала Кама несколько иронически.
– Я тебя понимаю.
Она ласково погладила его руку, но он резко вырвал ее, отскочил на середину комнаты.
– Нет! Нет!
– истерично крикнул он.
Неожиданно, словно придя в себя, он овладел собою и покорно прошептал:
– Прости.
Потом подошел к креслу, тяжело опустился в него и спрятал лицо в ладонях.
– Я сказала, что понимаю тебя, - спустя минуту сказала Кама, пытаясь говорить как можно мягче.
– Постарайся об этом не думать. Ты еще не все можешь понять, но особенно не отчаивайся. Тебе нужно лучше узнать наш мир.
Он медленно поднял голову. В глазах стояли слезы.
– Я хотел бы поехать... в Рим.
– Конечно. Это просто. Можно поехать хотя бы завтра.
– Да! Да! Завтра!
– нервно ухватился он за назначенный ею срок.
– Я увижу там настоящих священнослужителей, монахов... Ты говорила...
– Ну конечно же! Там интересуются тобой. Кардинал Перуччи хотел с тобой побеседовать.
– Кардинал!
– неуверенность, отражавшаяся на лице Мюнха, сменилась возбуждением.
– Завтра!.. Завтра же!..
– Ну, а теперь, пожалуй, пора и спать, - сказала она, направляясь к двери.
– Ты уходишь? Еще минуту, - остановил он ее у порога.
– Прости меня.
Поездка в Рим, на которую Мюнх возлагал столько надежд, к сожалению, оттягивалась. Кама, Ром и Стеф на следующее утро были вызваны в Нью-Йорк на всемирный симпозиум историков. Там развернулась оживленная дискуссия о Мюнхе, его странном поведении в Урбахе, и профак Гарда был вынужден, не только полететь туда сам, но вызвал на помощь Дарецкую, чтобы бросить на чашу весов солидные доказательства, полученные в результате психофизиологических исследований.