Восьмой круг ада
Шрифт:
– Не успеет. Вряд ли он мог спрятаться так, чтобы его нельзя было отыскать за два-три дня. Впрочем, чем скорее он начнет действовать, тем скорее его отыщут. А ты и правда не догадываешься, где он может быть?
– Догадываюсь. Именно поэтому и волнуюсь...
– Ну, что он может сделать? Даже если уничтожит несколько автоматов... Для того чтобы вызвать какую-нибудь значительную катастрофу, необходимы солидные технические знания.
– Я имею в виду не это. Он слишком осторожен, чтобы попытаться так вот сразу разрушить мир, в котором живет. Даже если считает
– Значит, ты думаешь, он просто сбежал от нас?
– Но только. Скорее, он не бежит, а ищет...
– Что?
– Своего бога. Точнее: ответ на вопросы, которые вызывают у него все большее беспокойство.
– Почему же ты за него волнуешься?
– А ты думаешь, ответ будет таким, какого он ждет?
12
Он молился долго и усердно. В часовне царил полумрак, свет лампадки перед алтарем и тишина вокруг действовали успокаивающе после заполненных нервным напряжением часов. Свет с улицы едва рассеивал тьму, и даже шум огромного города по каким-то таинственным причинам не переступал порога святилища.
Иногда ему казалось, будто все пережитое за последние месяцы было лишь кошмарным сном, будто ничто не изменилось, и он, как и прежде, одинокий, молится в ночные часы в соборе. К сожалению, сознание реальности постоянно возвращалось, нарушая покой, вливавшийся в его душу вместе со словами молитвы. Он хотел забыть о мире, существующем за соборными стенами, но одновременно его охватывал страх при мысли о том, что это желание греховное бегство от того, что неисповедимые решения Провидения дали ему в удел. Не было ли испытанием то, что он нашел здесь, на Земле, во времена как он их называл - "нового упадка"? А может, это не только испытание, но и миссия, которую он обязан исполнить, невзирая на слабость тела и духа? Иначе он предаст Всевышнего.
Эта мысль, в течение многих недель мучившая его, теперь целиком завладела им.
Двенадцать часов назад он с надеждой и доверием пересекал площадь перед базиликой. То, что он здесь нашел, превосходило самые смелые ожидания: вот она, столица Петрова, еще более прекрасная, чем та, которую он видел много веков назад. Тогда только еще возводился купол базилики, не было роскошного портика, статуй святых, взирающих на площадь с высоты. Не было прежде и гигантского обелиска, увенчанного крестом.
Он почти не обращал внимания на группы людей - как ему казалось, пилигримов, - снующих в различных направлениях.
Он шел, словно во сне, а уста его машинально шептали слова молитвы:
– Да приидет царствие твое, да будет воля твоя...
Он не отдавал себе отчета, куда и зачем идет. Неожиданно он увидел перед собой алтарь и священника в ризе, поднимавшего чашу с дарами. Он кинулся на колени, не в силах произнести ни слова. Ничего, что ритуал молебна отличался от того, к которому он привык в своей прошлой жизни. Он уже успел освоиться с мыслью, что время будет оставлять следы. Главное смысл богослужения остался прежним.
Коленопреклоненный, впитывая глазами каждое движение священника, он чувствовал, как в нем растет стремление сбросить с себя бремя грехов, давящих на него вот уже много месяцев. Чувствовал, что не достоин подступить к Престолу Господнему.
Направо, около стены, он увидел священника в исповедальне. Скамеечка перед решеткой была пуста. Разве он мог предвидеть, что эта исповедь превратится для него в новое тяжкое испытание?
Поступил ли он так, как должен был поступить? Был ли гнев, охвативший его после слов исповедника, гневом праведным? Давая пощечину этому подставному слуге божьему, он поступил так, как велел ему долг. И все-таки...
Но разве мог он поступить иначе? Разве имел он право оставаться равнодушным к ереси, возглашаемой в исповедальне?
Если б только знать, что это был лишь один сбившийся с пути брат... А если их много? Если сатана и здесь посеял свои отравленные семена? Ведь бывало уже не раз.
Скрип двери и приглушенный звук шагов неожиданно прервали поток мыслей монаха.
Кто-то медленно шел к алтарю. Наконец остановился в нескольких шагах от Модеста, тяжело опустился на молитвенную скамеечку.
Опять наступила тишина, прерываемая только ровным дыханием двух людей.
Они долго стояли молча, наконец Модест, не в состоянии побороть растущее нервное напряжение, повернул голову и взглянул на пришедшего.
Рядом с ним на коленях стоял старец в длинном светлом одеянии. Была ли это сутана или монашеская ряса, Мюнх сказать не мог.
– Во имя отца и сына и святого духа...
– произнес старец по-латыни.
– Аминь!
– докончил Модест, поднимаясь с коленей.
Старик тоже встал.
– Пройди сюда, к скамье, сын мой, - сказал он, указывая на стелу.
– Тут светлей.
Старец присел. Модест молча встал и лишь после того, как старец приглашающе кивнул головой, завял место рядом с ним.
– Ты хотел увидеть кардинала Перуччи?
– Это вы, Ваше преосвященство?
– прошептал Мюнх, всматриваясь в лицо старца.
– Нет. Я не кардинал Перуччи. Он примет тебя завтра. Но скажи, сын мой, о чем ты хотел говорить с ним?
Модест беспокойно пошевелился.
– Я...
– начал он и осекся. Потом вдруг его словно прорвало: - Я... я не знаю... Я вижу - и не понимаю... Я слышу - и ушам своим не смею верить... Все это... этот мир... Я не знаю... Может, я заблуждаюсь... Но ведь... Отец мой, я боюсь!
Он неожиданно умолк.
– Чего боишься ты, сын мой? Открой предо иной сердце, и, возможно, я смогу помочь тебе.
Старец серьезно и мягко смотрел на Модеста.
– Да, отец. Душа моя слаба и требует помощи.
– Мне говорили, что ты был на мессе.
– Был. Скажи мне, святой отец, ты, который наверняка близок к кардиналу, а может, даже лицезришь и Его Святейшество... Скажи мне: этот мир - мир божий? А церковь наша святая? Где границы власти ее? Ужели же здесь, в Риме?
– Видишь ли...
– вздохнув, ответил старец, - многое изменилось... Ныне не то, что было прежде, когда ты видел мир молодыми очами. И задачи наши иные, хоть цели те же.