Воспитание под Верденом
Шрифт:
Молча трусит он рысцой рядом с Зюсманом. Неожиданно они натыкаются на штабеля боеприпасов, прикрытые зеленоватыми кусками палаточного полотна. Налево, ниже тропинки, опять открывается железнодорожный путь; еще поодаль, — в самой гуще поваленных деревьев, орудие поднимает наискось вверх тяжелое дуло, лафет глубоко засел в землю. Только теперь Бертин замечает сметенные деревья, опутанные проволокой, кучи мешков с песком, маскировку батареи — полотна, размалеванные в три цвета:' голубой, серый и зеленый. Поблизости
Зюсман разговаривает с караульными, которые слоняются здесь без оружия. Бертин узнает, что почты еще нет, будет завтра. Небритый солдат говорит с характерным жестким верхнесилезским акцентом.
Наконец их взору открывается круто уходящий вверх к форту склон холма, словно вулкан, часть которого снесена извержением. Земля. Нечто подобное Бертин даже и представить себе не мог. Она оголена, как изъеденный прокали кусок кожи под микроскопом, вся в ранах, в сухих струпьях, гное. Она вся исковеркана, как бы сожжена;
остатки корней, как черви, залегают в ней жилами. В воронке валяется связка испорченных ручных гранат..„Ясно, думает Бертин, ведь здесь везде была вода.
На проволочных заграждениях развеваются обрывки материи, рукав с пуговицами, валяются патронные гильзы, остатки пулеметной ленты, повсюду человеческие испражнения и кучи жестяных-банок. Нигде, однако, не видно человеческих тел. С чувством облегчения он говорит об этом Зюсману:
— В начале апреля тут, наверно, валялись убитые. Мы, конечно, не могли разрешить им разлагаться по собственному усмотрению. Вон там, за тем углом, мы и побросали их в большие воронки.
— Значит, вы здесь давно? — спрашивает удивленный Бертин.
— Давненько, — смеется Зюсман. — Сначала мы взяли форт приступом, а затем разыгралась эта комедия в его утробе. После этого я уезжал на несколько недель и вот опять вернулся сюда.,
— Что вы называете комедией?
— Взрыв, — отвечает Зюсман. — Удивительный мир, скажу я вам. Однажды я уже был мертв, честное слово, И… ничего страшного. Гораздо больше терзает вопрос: к чему все это? Для кого мы все это делаем?
Бертин останавливается, чтобы передохнуть; все ответы, которые приходят в голову, не удовлетворяют его. В этой обстановке каждое его слово будет звучать затхлым пафосом.
— Ди, милый друг, ”” потешается его маленький проводник, даже тебе изменило красноречие. Такие люди, кик ты, будто случайно выпали из аэростата и нуждаются и некоторых пояснениях относительно планеты, на которой сейчас обретаются.
— Ваши пояснения я выслушаю с благодарностью, — говорит, обижаясь, Бертин, — если только француз предоставит нам для этого время…
Почему он не предоставит? — равнодушно отвечает Зюсман. — Ему, как и нам, приходится туго. Сейчас он тише воды, ниже
Подъем на гору превращается в карабканье, палка очень кстати. Когда они, минуя проволочные заграждения, переходят подъемный мост, то замечают во рву согнутые снарядами железные-прутья волчьих капканов. Бертин’ вдыхает гнилой запах развалин и каких-то непонятных отбросов.
Зюсман смеется.
— Это запах Дуомона: уж его-то мы не забудем.
Часовой не окликнул их.
— Если встретятся офицеры, надо отдавать честь, о чужестранец! — поучает Зюсман. — Здесь мы несем службу.
— Пока я здесь вовсе ничего не вижу, — отвечает Бертин, и голос его гулко отдается в темном туннеле.
Слева и справа от входа расположены подвалы, на сводах горят маленькие электрические лампы.
— Мы в северо-западном крыле, — говорит Зюсман. — В конце марта французы почти танцевали над нашими головами, но ничего не добились.
Мимо пробегают нестроевые солдаты со связками инструментов на плечах; несколько саперов, по уши в грязи, здороваются с Зюсманом.
— Они сегодня могут выспаться, — говорит он. — Во-обще-то мы, конечно, живем здесь, как ночные птицы. Удивительно, как привыкаешь ко всему. Человек приспосабливается к любым условиям.
— А чем вы, собственно, заняты? — спрашивает Бертин.
— Вы же знаете — строим полевые дороги. Это наш отдых. А сегодня я вообще гуляю. Попозже отведу вас обратно, а завтра утром побываю у ваших коллег в лесу Фосс.
— Горячий привет им от меня! — смеется Бертин.
Инженерный парк занимает половину крыла громадного пятиугольника. Никто не курит: здесь сложены не только мотки проволоки, бревна для окопов, волчьи капканы, но и кой-какие другие предметы. На ходу Бертин окидывает взглядом огромные колчаны, похожие на ивовые корзины о двух ручках, в которых, уткнувшись остриями в дно, лежат тяжелые мины. Ящики с сигнальными припасами напоминают пороховые ящики в Штейнберг-квельском парке. Они совсем новые. Небритый унтер-офицер выдает ракеты нескольким пехотинцам. Он тщательно отсчитывает патроны на доске, перекинутой через два бочонка. Позади них открытая дверь, — под белым сводом подвала стоят жестяные бидоны.
Масло для огнеметов, — поясняет Зюсман.
— И чего только у вас нет! — удивляется Бертин.
— Да, универсальный магазин. Все для «воскресения из мертвых», — подтверждает унтер-офицер. — Мы поглощаем немалую толику металлургической продукции, не так ли?
Далеко позади при тусклом свете ламп солдаты баварцы складывают свой инструмент.
— Им полагается теперь двенадцать часов отдыха, — объясняет Зюсман, — лейтенант дьявольски строго следит за тем, чтобы солдатам во время отдыха не навязывали никакой службы. То-то капитан Нигль диву дается!