Воспитание под Верденом

Цвейг Арнольд

Но его приподнятое настроение улетучивается — то настроение, с которым он в сумерках и темной ночью пробирался к отряду, к огромным лагерным палаткам.

Ничего особенного не случилось, но настроение упало, потускнело, уступило место глубокой усталости. Или этот злополучный человек ждал слишком многого и теперь глубоко разочарован? Может быть, на него так тяжело действует бесконечная неразбериха — непрерывная смена приказов, контрприказов, решений, то и дело отменяемых, которые вконец изводят роту?

В Жиберси рота похоронила своих убитых; к прежним четырем гробам прибавился пятый, — купец Дегенер скончался от ран. В мрачном сером свете самых коротких

чтобы ликвидировать парк Штейнбергквель. Парк с боеприпасами, досками, брусьями, проволочными сетками и * f полотном — все это измазано мерзлой грязью — доставляют в нагруженных доотказа вагонах обратно в Дамвилер.

Рота проводит там день в казарме, по которой гуляет ветер, затем с теми же вагонами отправляется в Муаре и там получает и выполняет распоряжение: вновь организовать парк почти на прежнем месте. «Из дерьма — и снова |. в дерьмо», — возмущаются солдаты. Таким образом, I рождество и Новый год они проводят в тех же бараках» откуда их незадолго до того выгнали и где они понесли большие потери. В сочельник Зуземиль произносит речь под деревцом, украшенным множеством свечей; он бормочет что-то под нос о мире, которого не желает враг. Затем | Пфунд раздает приобретенные им в Меце рождественские подарки — грубые перочинные ножи, носовые платки с красной каймой, яблоки, орехи, курево. Плутовской взгляд его светлых глаз, да и весь этот хлам раздражает более сообразительных солдат. И если бы кронпринц не наградил каждого из своих храбрых верденских бойцов жестяной лакированной коробкой с папиросами или сигарами, удобной для ношения в кармане, с портретом дарителя, то, может быть, рождественский праздник был бы испорчен. Но как все это становится несущественным, когда они возвращаются в полупустой барак! Там разместилась вторая половина роты, а также и отделение Бертина. В помещении горит несколько свечей, прикрепленных к крышкам от котелков; кругом лежат люди, они молчат или перешептываются между собою. Они недосчитывают сегодня многих товарищей. Больше они никогда о них не услышат— это вам не отъезд на родину по медицинскому свидетельству и не командировка. Изо дня в день эти товарищи общались с ними, спорили, мирились: маленький Везэ, бедняга Пршигулла, добряк Отто Рейнгольд; теперь они зарыты во французской земле. После Нового года их заменят другими, на этот раз пришлют людей из Меца.

Но старых товарищей заменить нельзя, они невидимо остаются на своих местах, словно их дух общается со

своими прежними соседями, партнерами по скату, словно они не хотят уйти из памяти живых. Однако никто о них не говорит, да и обо всех злободневных событиях упоминают лишь постольку, поскольку они подают повод к смеху или недовольству.

Все, что переживают эти люди, все, что мир переживает во время войны, проникает сквозь контролируемый слой их внутреннего «я» в глубинные пласты, в пещеры, под глубокие своды. Рано или поздно это прорвется наружу, будет пугать и тревожить. Но наверху, там, где человеку нужна сосредоточенность, чтобы справиться с тяготами каждого нового дня, — наверху остаются лишь чувства и переживания, которые касаются привычных, дозволенных ощущений и мыслей, прежде всего — о родных, близких. Поэтому если они скорбят о себе или о павших, то разделяют только общую печаль.

С такими именно чувствами рабочий газового завода Галединский, человек с карими глазами и мокрым от слез лицом славянского типа, смотрит на фотографии жены и детей; только беззаботный трактирщик Лебейдэ, неуклонно занятый лишь собою, весело поглядывает на окружающих и болтает, приготовляя из рома, чая и сахара пунш, пряный аромат которого вскоре разносится по всему бараку.

— Печально, печально, — говорит он Бертину. — Но что поделаешь? Нам суждено курить папиросы, подаренные первенцем нашего Вилли.

Сидя на краю койки, на которой лежит Бертин, он вытаскивает жестяную коробку с выштампованными на обороте крышки словами: «Пятая армия, рождество 1916 года». Он берет папиросу, затем вынимает новый перочинный ножик и ловкими пальцами извлекает оправы круглый портретик кронпринца. Это ему легкб удается.

— Так лучше, — поясняет он. — «Где любят все, не может Карл один лишь ненавидеть».

Он цитирует стихи, происхождение которых неизвестно ему, но хорошо известно Бертину. ¹

— Здорово они там любезничают, вот послушай-ка! ⁵

Снаружи грохочут батареи. Наступает сочельник;

Немцы глубоко чтут эту ночь. Но в то же время они полагают, что такие чувства — роскошь, которую надо ослабить проявлением грубой мужественности; немецкие орудия сыплют стальными рождественскими гостинцами, а французы — худо ли, хорошо ли — следуют их примеру. Мир на земле! — возглашает евангелие. Война на земле! — грохочет действительность. Так оно и идет в стремительном беге года, приближающегося к концу. Под небом, всегда обложенным тучами, непрерывно дуют холодные ветры. Знающие люди, предсказывают: с востока придут холода, глыбы облаков, беззвездные ночи. Когда Бертин в последний раз перед сном выходит на воздух я оглядывает небо своими близорукими глазами, он при всем своем желании не в состоянии уверить самого себя, что скоро наступит мир.

Через несколько дней начинается 1917 год. Война переступает порог четвертого года. Бертину ничего не известно о Кройзинге, ничего не известно об обещанном ему Железном кресте и о лейтенанте фон Рогстро, — одни только печальные вести от жены и родителей. Не хочется больше жить, не хочется быть солдатом. Надо только как-нибудь дотерпеть, незаметно, смиренно. Поникший, с опушенными плечами, он идет обратно к людям, в прибежище. Люди как-никак все еще дают друг другу немного тепла.

Глава пятая ПРОФЕССОР МЕРТЕНС УХОДИТ ИЗ ЖИЗНИ

Новогодний бесснежный день, короткий и пасмурный, повис над улицами Монмеди. Французы угрюмо скрывают свои предпраздничные приготовления и покупки, зато в казино и солдатских казармах — веселая суета. Опять зажгут рождественские елки, привезенные из Аргонн, опять выдадут разведенный спирт, немецкие солдаты будут распевать за столами сентиментальные и бойкие песенки. Год 1916-й следует достойно закончить. Это героический год, таким он бесспорно и войдет в историю немецкого народа.

Вот какие мысли бродят в голове адвоката Пориша, когда он в украшенной нашивками тужурке с почти материнской заботливостью смотрит на похудевшее, с морщинками в уголках рта лицо своего начальника. Военный судья лежит на диване, укрытый до подбородка, и Пориш, уже с портфелем в руках, говорит ему прощаясь;

— Не могу ли я быть вам еще чем-нибудь. полезен?

— Да, Пориш, пожалуйста. Пройдите в казино и извинитесь за меня: я не смогу притти сегодня вечером. Я только стеснил бы других. Завтра в полдень, когда все отоспятся, я просил бы заглянуть ко мне штабного врача Кошм и дер а.

Пориш удовлетворенно кивает головой. Он чуть было не похвалил начальника за благоразумное поведение. Вместо этого он касается пальцем документа, который лежит на столе в оранжево-красной папке.

— Не захватить ли мне это с собой?

— Оставьте, Пориш, может быть, я еще загляну в него. Что, в полночь будет большая пальба?

Пориш надувает щеки.

— Инспекция тылового управления категорически запретила такое безумное расточение боевых припасов, но баварцы, насколько я их знаю, не откажут себе в удовольствии пострелять холостыми патронами. Это, видите ли, их исконная привычка. Приказом людей не переделаешь.

Мертенс, соглашаясь, закрывает глаза, затем смотрит на своего подчиненного, высвобождает руку и подает ее Поришу.