Воспоминания бродячего певца. Литературное наследие
Шрифт:
Одетая в голубое свободное платье – нечто среднее между греческим хитоном и японским кимоно, – Анжелика покачивалась в мягкой качалке, и, вместе с надвигающимся вечером, становилась всё прекрасней и желанней.
Она попросила меня нажать сонетку, и Розалия, с цветком в волосах, в сверкающем белизной переднике, – получила приказ – накрыть на стол и позаботиться об ужине.
Тем временем стало прохладнее и свежее; мы снова вернулись в гостиную, где ещё не был зажжён огонь, и куда доползали полосы света из соседней столовой… Я подошёл к роялю, открыл его, и с особенной радостью запел в этой обстановке
Это были песни нежные, тихие, сладкие – песни любви, для которых рояль был старинной лютней-посредником томящихся влюблённых сердец.
Анжелика была в восторге:
– Граф, вы чудесно поёте!
И вдруг мне стало стыдно своего обмана, своей игры; – я откровенно сознался ей:
– Синьора, я обманул вас… Я не граф, я только певец и поэт… Но не звучит ли это так же благородно, как и то!..
– Певец, поэт и… немножко авантюрист… Не правда ли? – улыбнулась Анжелика… В эту минуту она наклонилась ко мне так близко, её волосы и дыхание коснулись меня так горячо, что я не смог и не хотел сдержать своего порыва; я прижал к себе это красивое существо, запечатлев не любовный, а кроткий восхищённый поцелуй на её матовом серебристом лбу.
Было тихо и радостно. Мы оба молчали, мы переживали безмолвно чарование звуков и тишины.
Вдруг внезапным движеньем, Анжелика распустила волосы, и тяжёлые густые пряди окутали мою голову; прижавшись ко мне, она стала называть меня – «carino» и впервые во мраке вечера ответила мне поцелуем, нежным и ласковым, как поцелуй сестры.
Ни на одну минуту я не оскорбил её нехорошей мыслью; я знал, как знаю и теперь, что в отношении меня она была полна любовью музыки, восхищением и переживанием всей сладости звуков, утончённым чувством, пока доступным лишь немногим.
Но вот в дверях показалась Розалия и звонким голосом, делая вид, что не видит нас, пригласила к столу.
Сказка как будто бы кончилась. Что-то оборвалось и настроение изменилось опять в сторону шутки и смеха.
Пока Анжелика в темноте наскоро причёсывалась, я всё-таки решил расспросить её о патере. Конечно, мне ответили, что он только духовник, и не всегда приятный… Я не особенно поверил объясненью и наивно прошептал:
– Какая удивительная страна! Здесь духовные отцы обнимают сильнее, чем светские возлюбленные!
Она рассмеялась, и, взяв меня под руку, повела в столовую. К моему удовольствию, были зажжены канделябры со свечами, а не электричество. Небольшой овальный стол был прекрасно сервирован. Всё было налицо: холодный ростбиф, спагетти, всевозможные фрукты и кьянти в тонких, узких сосудах, напоминающих вытянутую шею лебедя.
Я чувствовал себя отлично и готов был уверить не только Анжелику, но и самого себя, что никогда не покину Болонью.
Было часов одиннадцать. Мы сидели в будуаре Анжелики и пили кофе с шартрезом. Мягкий диван, повышенное настроение и крепкий ликёр делали нас обоих разговорчивыми, молодыми и жгучими… Надвигалась ночь, – и то, что могла дать ночь, подползало всё ближе и ближе. И мы говорили о театре, о картинах, о книгах, а наши колени сталкивались, прижимались друг к другу, и где-то внутри нас трепетали другие мысли, другие грёзы.
«Я хочу ещё твоих песен…» «Я хочу ещё твоих ласк!..» – словно шептали наши души.
Мы даже не слышали, как на улице в медную доску раздался троекратный стук. Мы ласково глядели друг на друга, когда вдруг в дверях появилась бледная Розалия и шёпотом воскликнула:
– Простите, синьора! Что прикажете делать? Там стучится padre!
– Что такое? Какая наглость! – воскликнула Анжелика, вскочив и гневно ударяя маленьким кулаком по мраморному столику. – Скажите ему, не впуская, что я уехала к сестре в Модену, что вы одна и что это невежливо стучаться в дом одинокой женщины чуть ли не в полночь… и задержите его, пока мы не уедем. Через два дня я буду дома.
В одном мгновенье Анжелика скрылась за ширмой, где Розалия помогла ей надеть простой дорожный костюм, а через пять минут мы уже спускались по чёрной лестнице в сад, в то время, как Розалия ожесточённо спорила с настойчиво стучащимся монахом.
Выйдя через калитку сада в маленький переулок, мы быстрыми шагами направились в город. У церкви Святой Троицы нас нагнал последний вагон трамвая. С улицы Азельо мы взяли проезжавший фиакр и быстро помчались к вокзалу. В вагоне и фиакре мы нервно молчали, всё ещё ожидая погони, которая, конечно, была нам не страшна, но неприятна, – ибо аромат нашей встречи не только не рассеялся, но рос с каждым часом, с каждой минутой.
– Но вы подумайте, Анжелика! – воскликнул я. – А что, если padre поедет туда? Ведь он, наверное, знаком с вашей сестрой.
– Нет, нет, что вы? – испуганно отвечала красавица. – Он никогда не дойдёт до такой наглости. А впрочем…
– Ах, я придумала! – весело воскликнула Анжелика, и поторопила длинноусого кучера: – Скорее, скорее… остановитесь около кафе С.-Пиетро!
Через несколько минут мы вошли в прелестное кафе и направились к телефонной будке.
– Центральная? Дайте, пожалуйста, «Загородный». Вы слушаете? Соедините с Виллой Розетта. Благодарю!
– В чём дело? – спрашивал я у взволнованной Анжелики, пока она ожидала ответа.
– О, я чудесно придумала… Мы поедем к кузине. Ах, подождите! Там говорят. Орация, это ты? Здравствуй, милая. Не удивляйся. Скажи, ты ничего не имеешь против, если я сейчас приду к тебе вместе с одним очень интересным иностранцем. Что? Кто он? Это ты увидишь сама. А Паоло дома? Что? Так, значит, можно? Ну, хорошо. До свиданья, carina! И скажи Паоло, что мы сегодня проведём прелестную ночь. До свиданья!
– Ну, а теперь – живо! – воскликнула она; через мгновенье наш фиакр, заворачивая с улицы в улицу, быстро увозил нас по дороге к городским воротам.
– О, мы прекрасно проведём время! – шептала милая красавица, прижимаясь ко мне и позволяя целовать свои непослушные мягкие волосы.
– Они недавно женаты, оба весёлые и красивые… У них чудесный сад с беседками, с фонтанами… О, если б ты никогда не уезжал, – мы часто бы гостили здесь!
Она совершенно неожиданно для себя произнесла это ты, и сразу как-то загрустила.
– Не надо, не надо грустить! – отвечал я, тихо лаская её руки. – «Сегодня» – хорошо только тогда, когда оно заставляет совершенно забывать о «завтра». Не надо печали… Я даже сам не верю, что уеду.