Воспоминания бродячего певца. Литературное наследие
Шрифт:
Сильнее заколыхался голубой фонарик на носу гондолы; звёзды городских огней увеличились и превратились в красно-жёлтые пятна. Мы подъезжали к городу…
Приблизившись к молу, мы вернулись на свои места, и, поблагодарив друг друга за прекрасный вечер, дружески простились.
– Надеюсь, что ещё встретимся! – донеслось до меня, когда наша гондола, уже отделившись, подплывала к берегу. Я не успел ответить и только приветственно взмахнул шляпой…
Оставшись одни, мы сначала поделились впечатлениями, а потом с любопытством спросили у гондольера, кто была
– Как кто? Да разве вы не знаете? Ведь это маркиза Веронская, Аделаида Дель Кампофиоре и её подруга Винченца Боргезе!
И немедленно переходя от восторженного тона к просительному, прибавил, причаливая к молу:
– За счастливое знакомство с вашей милости на чаёк!
Я с удовольствием доплатил ему ещё несколько монет, и мы отправились в отель.
Перебирая в памяти все наши разговоры и вопросы, я вдруг внезапно вспомнил, что маркиза усиленно расспрашивала, – где я буду завтра днём; и когда я ответил, что из отдельных мест я знаю только то, что между часом и двумя буду во Дворце Дожей, – она сказала:
– Ну, вот отлично! Дожи – это самая красивая, самая блестящая страница Венеции!
И вот теперь у меня появилось настойчивое предчувствие, что я встречу её там. С этой мыслью я уснул, и с этой же мыслью проснулся.
Постучавшись к соседке, я узнал, что она отправляется в Верону, откуда вернётся только завтра, а может быть и позже. Я простился с ней и спешно отправился в Академию.
Но, как ни интересна эта редкая по величине и ценности галерея, я ни на чём не мог сосредоточиться; внутренний огонь разжигал и любопытство, и сладкое чувство влюблённости… Я торопился, волновался, и, к часу дня, едва перекусив в кафе на площади Св. Марка, пришёл во Дворец Дожей.
Должен сознаться, что к истинному пониманию искусства у меня не было солидной подготовки и всё, что ни видел я, проходило через призму чувства и, только преломляясь в нём, доходило до моего сознания. Но к красоте я был подготовлен всей мечтой об Италии, и её я воспринимал во всём, где бы она ни проявлялась…
Долго я любовался чудесным видом на залив с высокого балкона; потом, рассматривая живопись и фрески, остановился взором на странной пустоте в левом углу залы Верховного Совета, где в длинной цепи портретов дожей недоставало одного звена; там вместо портрета дожа Марина Фальери стояла краткая надпись:
«Здесь место Марина Фальери, обезглавленного за преступность».
И вспомнились мне «Серапионовы братья» Гофмана, где лучше всякой летописи рассказана история Фальери и венецианской красавицы, его жены…
Где же моя венецианка? Где та, которую моя мечта уже готова возвести на престол дожей и созерцать её красу и величие в пышных царственных одеждах?..
Мне недолго пришлось ждать; среди многочисленной публики показалась стройная фигура в чёрном платье и белой, словно лебяжьей, накидке. Я быстро встал и пошёл ей навстречу.
– Видите, как я догадлива? – протягивая мне руку с чарующей улыбкой, воскликнула маркиза. – Я чувствовала, что вы должны быть в этой зале, и пробежала другие, даже не оглядываясь. А вы, конечно, задумались о Фальери? Как все иностранцы!
Она засмеялась; и справедливо. Конечно, нет сомнения, что большинство иностранцев знают итальянскую историю из беллетристики; я сам встречал немало людей, которые подробно могли рассказать историю Ченчи, Фальери, Фоскари, но затруднялись ответить, в каком веке это происходило.
– Да, как все иностранцы! – улыбнулся и я, – но знаете ли вы, синьорина, что легенда, хотя не так верна, как история, но зато гораздо ярче, порой даже справедливее, и во всяком случае, в ней рельефнее и отдельные образы и общая картина. Вот почему нам дороги отдельные странички истории всех народов, которые, быть может, были бы оставлены без внимания в другой оболочке. Мы все любим сказки, и хорошо воспринимаем их с детства. Так что иностранцы, синьорина, мало зная истинную историю вашей страны, полюбили её, как сказку, – и представьте, что до сих пор не разочаровались в ней; и сквозь всю подчас жестокую действительность умудряются дышать ароматом этой сказки, не только прощая, но и не замечая действительности!
Вдруг глаза собеседницы ярко зажглись, лёгкий румянец выступил на её щеках; она хотела видимо задать щекотливый, острый вопрос:.. не принимаю ли я и её за сказку? Глаза её улыбались. И я уже прочёл этот вопрос во всём её существе, но она сдержалась и не спросила.
Через Лоджжиа мы проникли маленькой дверцей к прославленному легендой Мосту Вздохов. Но ни печальные воспоминания этого моста, ни ещё более тяжёлые мысли при виде старинной тюрьмы, куда нас проводили, всё это не нарушало иллюзии сказки.
– Ну, куда теперь? – спросила стройная маркиза, когда мы вышли из дворца. Было три часа дня, и мне прежестоко хотелось есть. Но я никак не мог сообразить, вежливо или невежливо пригласить её к обеду, тем более зная, хотя не от неё самой, её положение в обществе.
Наконец я решился и, оправдываясь незнанием здешних обычаев, спросил её, – имеет ли она что-либо против совместного обеда. Она мило, по-детски, улыбнулась и ответила до чрезвычайности просто, что к обеду её будут ждать дома, и что ей неудобно показаться где-нибудь в ресторане, но если мы увидимся вечером, то где-нибудь поужинаем вместе.
Медленно шагая по узким улицам с мостика на мостик, – мы пошли, совершенно не заботясь о направлении. Теперь я разглядел её, и чувствовал её очарование ещё сильнее. И не в красоте её оно таилось, а в какой-то надземной тишине, казалось, исходившей от каждого её движения. Золотые волосы, глубокие синие глаза, – в которых отражалось море, тонкие черты лица – всё это было совершенно новым, впервые встреченным – и давним, сказочно-знакомым…
– Мне не хотелось называть себя раньше, чем я достаточно узнаю, с кем меня столкнула судьба. Но теперь я уже чувствую, что никогда не пожалею о своем порыве. Мне хотелось бы ещё раз послушать ваше пение! Как странно, что в русском человеке так много итальянской экспрессии и даже манеры… Скажите, разве вы ничего не поёте по-итальянски?