Воспоминания (Царствование Николая II, Том 2)
Шрифт:
Угодно ли Вашему Императорскому Величеству, чтобы я передал Кутлеру о том, чтобы он подал прошение об отставке, или Вам благоугодно это сделать другим путем?"
Государь мне изволил ответить, что Он признает дальнейшее пребывание Кутлера во глав ведомства нежелательным и потребовал представить Ему список намеченных мною кандидатов.
{179} Я попросил Кутлера прийти ко мне и сказал ему, что в виду целого ряда недоразумений, вызванных его проектом о принудительном отчуждении, я советую ему написать прошение об отставке. Кутлер тут же написал прошение и затем я с ним расстался (февраль 1906 г.) и встретился только теперь перед выездом из Петербурга (июль 1909 г.) у графини Гудович по ее личным делам. Он сначала был уверен, что я заставил его подать в отставку, а также что я его должным образом не защищал.
Таким образом, лица в известном положении, в котором я так долго находился, делают себе недоброжелателей, а иногда и врагов...
Прошение его я отправил к Его Величеству, а затем был у Государя с докладом. Я просил назначить Кутлеру пенсию и Его Величество милостиво сейчас же изволил согласиться назначить пенсию в семь тысяч рублей в год. Государь высказал мне, что Он желал бы, чтобы Кутлера заменил его товарищ (помощник) по министерству Кривошеин. При этом указании Его Величества я сразу понял, откуда все идет, а потому высказался о назначении Кривошеина отрицательно. Государь соизволил заметить, что не потому ли я против Кривошеина, что мысли его консервативны. Я ответил Его Величеству:
"Ваше Величество, Вы Сами Кривошеина не знаете, а хотите его назначить по рекомендации лиц неответственных, я даже не могу допустить в министерство, в котором я председательствую, лиц, делающих себе карьеру не прямыми путями. Я готов, чтобы на место Кутлера был назначен человек с наиконсервативнейшими взглядами, но если он исповедует эти взгляды по убеждению, а не из-за выгоды и карьеризма".
На это Государь спросил:
"Кого же Вы могли бы из таких лиц рекомендовать?"
Я ответил: "например Федора Самарина, я его лично не знаю, вероятно мы во многом расходимся с ним, но он пользуется общею репутацией политически честного и убежденного общественного деятеля и я уважаю его имя".
На это Государь мне ответил :
"На Самарина и Я соглашусь; покуда же пусть Кутлер сдаст должность Кривошеину".
Видя, что я этого опасаюсь, Он добавил:
"Успокойтесь, временно, покуда не будет назначен постоянный".
{180} Я Кривошеина знал давно, с 80-х годов, когда он еще был юрисконсультом Донецкой жел. дороги, каковое место получил потому, что сроднился с московским купечеством, женившись на одной из Морозовых. Ничего дурного о Кривошеине я не знал и не знаю, считал и считаю его трудолюбивым, очень неглупым человеком, но карьеристом и карьеристом очень ловким.
У нас очень долго был домашним доктором корпусной врач пограничной стражи, тайный советник Шапиров, который поэтому был довольно близкий в нашем семействе. Он был женат на сестре вдовы начальника Военно-Медицинской Академии Пашутиной, которая была очень дружна с Кривошеиным. Там с ним Шапиров часто виделся. Кривошеин был назначен товарищем главноуправляющего земледелием еще при Шванебахе, а затем, конечно, остался и при Кутлере его товарищем. Шапиров после 17-го октября иногда рассказывал некоторые факты, касающиеся Трепова. Я его как то спросил: "откуда Вы это знаете?" Он ответил, что от Кривошеина, и объяснил, что Кривошеин через одного из своих бывших сослуживцев по министерству внутренних дел Трепова (директора департамента общих дел министерства внутренних дел при Сипягине и затем из-за какой то денежной истории переведенного с этого поста Таврическим губернатором, ныне, конечно, назначен членом Государственного Совета, как ультраправый) близко сошелся с генералом Треповым и иногда ездит к нему в Царское Село...
Я просил Самарина приехать в Петербург и сделал ему предложение занять пост министра земледелия. По этому случаю я имел довольно продолжительное объяснение с Самариным, который мне честно и с его точки зрения толково объяснил, что с одной стороны он считает 17-ое октября как несомненное введение в России конституции актом гибельным, ибо он исповедует идеи славянофильства (Аксаков, Самарин - 60-ые годы), а потому не может сделаться членом моего министерства, а во вторых его здоровье и недостаточность его знаний и опыта не позволяют ему принять такой важный и ответственный пост. Я его уговаривал, но безуспешно.
В заключение я просил Самарина написать мне причины его отказа, так как я должен буду наш разговор передать Государю и могут быть - как со стороны Его Величества, так и его - сомнения, все ли и точно ли я передал его причины отказа. Самарин мне, прислал {181} письмо, в котором он высказывает причины отказа так, как их мне передавал, и я в тот же день письмо это отправил Государю. Затем я больше никогда с Самариным наедине не виделся. Он был избран от дворянства в Государственный Совет и там как-то раз я с ним говорил. Это было в первую Думу. Он все революционные эксцессы приписывал 17-му октября, а я выражал мнение, что при бывших и данных обстоятельствах в нем Россия только и могла найти спасение. Но этот благородный человек остался верным себе.
Известно, что министерство Столыпина по статье 87-ой издало основание крестьяноустройства, в корне нарушившее так называемую конституцию. Статья эта помещена в основные законы, изданные в мое министерство, поэтому я имею право думать, что я могу знать ее смысл. Ее смысл не дает основания ни малейшему сомнению, что она дает право, помимо думы, принимать в экстраординарных случаях только такие меры, которые экстренны и которые могут быть отменены. Ни одному из этих условий не отвечает тот предмет, который касается указа 9 ноября, изданный по статье 87-ой. Крестьянский вопрос, ждавший десятки лет, мог подождать несколько месяцев и, очевидно, что раз начав применять новые основания землепользования крестьянами с явным нарушением общинного пользования, то будет затем невозможно перейти к прежним порядкам, не водворивши окончательного сумбура. Кроме того, правила, установленные указом 9-го ноября, в корне нарушили всю теорию славянофильства, основанную на особого рода общественных (общинных) порядках, будто бы социально составляющих особенность и суть русской крестьянской жизни. Когда приближалось время, что указ этот должен был пройти через Думу и было ясно, что услужливая Дума в качеств отделения столыпинской канцелярии, примет основания этого указа, а следовательно дело дойдет до Государственного Совета, то Самарин с одной стороны, чтобы не насиловать своих убеждений, а с другой - не подавать голоса против оснований санкционированных Царем, которые Царь по-видимому признает до сих пор правильными (если только Царь может сознательно разобраться в этом вопросе, я, конечно, знаю, что не может и говорить свои суждения с чужих нот), отказался от звания члена Государственного Совета.
После отказа Самарина я на словах предлагал Его Величеству назначить министром земледелия Ермолова, бывшего при Бунге {182} директором департамента неокладных сборов, затем моим товарищем (очень недолго), когда я стал министром финансов, и потом назначенного министром земледелия Александром III-м и бывшим на этом посту до 1904 г., каковой он оставил не по своему желанию. а вследствие интриг своего товарища Шванебаха и Горемыкина, будучи признан чересчур либеральных идей. Этот Ермолов - министр Александра III - чистейший и благороднейший человек, но тип образованного, либерального и маловольного чиновника, из каждой ноты коего течет либеральный мед, так хорошо приготовлявшийся в последние десятилетия в Царскосельском лице (что на Каменноостр. пр.).
Теперь он один из корифеев центра Государственного Совета, статс-секретарь Его Величества и Им до известной степени жалуемый. Государь на это не согласился. Я предлагал назначить начальника уделов князя Кочубея, большого землевладельца, весьма консервативного, но порядочного человека. Он, кажется, отказался. Тогда я предлагал кого-либо из товарищей других министров (кроме министерства земледелия), не чуждого поместной земледельческой жизни, например, товарища министра внутренних дел, князя Урусова. Государь на это не соизволил. Я просил подумать и переговорить с другими министрами. Между тем, интрига уже в это время шла во всю. Может быть, благодаря ей Трепов и многие другие, с испуга желавшие провести манифестом принудительное отчуждение (Мигулинский проект), предположение неосуществленное только потому, что я и затем мои коллеги (в том числе и Кутлер) по различным причинам признавали это невозможным и во всяком случай несвоевременным, затем, сами испугавшись своих радикальных проектов, внушенных трусостью, чтобы загладить свою вину и получить более солидную марку благонадежности и верности "истиннорусским началам", рады были свалить всю ересь на Кутлера и возопить: "ату его!"