Воспоминания и впечатления
Шрифт:
Согласно предложению Юрьева я сделал доклад первым. Я говорил о значении, которое мы придаем театру, о возможности для старого театра оказаться включенным в большую культурную работу, которая начнется после революции, о возможности признания за театром известной автономии, в особенности путем организации литературно-художественного совета, куда входили бы представители от театра, с одной стороны, и от общественности — с другой. Под общественностью, как я указал, надо разуметь делегацию рабочих в первую голову, но также от учащейся молодежи, от ученых, художников и т. п. Руководство через лиц, назначенных Советской властью, я рисовал как достаточно гибкую политику по внедрению в театр новых идей и нового репертуара. Эти процессы займут сравнительно длительный период, ибо нельзя сразу создать соответствующий революции репертуар, в особенности в условиях тяжелой борьбы — и политической
Когда наступила очередь говорить Набокову, он от выступления уклонился. Он чрезвычайно внимательно слушал мой почти полуторачасовой доклад и сказал, что не находит существенных возражений против него, но, к сожалению, не обладает никаким, хотя бы вчерне готовым проектом устройства нового театрального управления или точными идеями о том, какова будет действительная художественная жизнь театра. Это заявление Набокова несколько разочаровало присутствующих. Фактически оказалось, что только большевики в моем лице дали кое-какие перспективы — довольно успокоительные, ибо собеседникам моим, по-видимому, казалось возможным полное упразднение театра или какая-нибудь такая коренная ломка, которая равносильна была бы фактической смерти театра.
После Февральской революции в театре создались некоторые условия общественности. Политическая физиономия у театра, в сущности говоря, отсутствовала, хотя группировка, как я уже сказал, намечалась. В Смольном существовала некоторая театральная комиссия, причем фактическим комиссаром государственных и частных театров от Петроградского Совета считался артист Большого драматического театра Муравьев.
Волнений в труппе было очень много, споров тоже, но все это, конечно, казалось достаточно расплывчатым. Из эпизода с Юрьевым видно, что перспектива большевистского переворота далеко не казалась исключенной, внешним образом актеры были к ней приготовлены. Тем не менее, когда Муравьев объявил театру о состоявшемся перевороте и о возникновении Советской власти, это произвело ошеломляющее впечатление.
Одновременно с Советской властью создавался и «Союз возрождения России». Само собой разумеется, что с той стороны, со стороны контрреволюции, делались весьма энергичные предложения и оказывалось весьма серьезное давление и на актерство и на все более или менее общественно значимые группы интеллигенции. Заставить театры прекратить спектакли каким-нибудь внешним, демонстративным образом, заставить отвергнуть новую власть — это был козырь в руках новой контрреволюционной организации. Мне не хотелось допустить такого рода эксцессов. Находящийся со мной ныне в чрезвычайно хороших отношениях дирижер Альберт Коутс 4 — тогда он работал в Мариинском театре, очень быстро потом ставший в ряду дружественных Советской власти деятелей, оказавший нам крупнейшие услуги в организации музыкальной жизни в тогдашнем взволнованном революцией, трагически великолепном и убогом Петрограде, был настроен вначале так, что просил предупредить меня о своем решительном нежелании войти в какие бы то ни было официальные отношения с властью. «Если народный комиссар Луначарский, — заявлял он, — войдет в Мариинский театр во время спектакля, я немедленно кладу свою дирижерскую палочку и прекращаю работу». Этот эпизод я привожу в доказательство того, каким было общее настроение. Директор Мариинского театра Зилотти вел себя настолько развязно и нагло, что мне пришлось отдать приказ об его аресте (хотя я освободил его через несколько дней).
Таково было настроение, когда я в первый раз собрал всех артистов Мариинского театра и выступил перед ними с большой программной речью. Кажется, эта речь произвела довольно сильное впечатление на тех, которые не были совсем безнадежны.
В театре нашлась и группа, которая смогла быть настоящей опорой в нашей дальнейшей борьбе за возможно безболезненное включение театров в советскую систему, и именно такой группой оказался научно-художественный кружок артистов оперы, ранее созданный по инициативе Ивана Васильевича Экскузовича. В этом кружке принимали участие Всеволод Эмильевич Мейерхольд, дирижер Малько и ряд видных певцов и певиц. Кружок этот сильно двигался навстречу Советской власти еще до моей декларативной речи. После кружок заявил, что просит располагать его силами в дальнейшей театральной политике, выдвинув кандидатуру тов. Экскузовича на пост управляющего театрами — пост, который он впоследствии занимал много лет с большим блеском и будучи на котором привел ленинградские театры к расцвету, вскоре признанному и за границей. Уже через год после назначения И. В. Экскузович оказался предметом всевозможных похвал и чествований работников театров.
Однако вступление Экскузовича в обязанности управляющего театрами состоялось несколько позднее. Весь январь 1918 года проходил беспокойно. В Мариинском театре были случаи срыва спектаклей. Рост группы, ставшей на сторону Советской власти и желавшей наладить как можно скорее работу театра, сопровождался всяческими стычками с консерваторами. В Мариинском театре дело дошло до забастовки хора и оркестра. Я вынужден был подписать постановление о немедленном увольнении всех забастовавших (хотя до настоящего срыва работы Мариинского театра дело не дошло, конфликт был улажен).
Несмотря на колоссальное количество работы по всем областям наркомата, я вынужден был терять много времени на театры, и именно ленинградские. Мною был издан призыв ко всем артистам, в котором я указывал на необходимость радикального переустройства управления театрами и их самих. Ежедневно у меня бывал двухчасовой прием специально по всем делам театра, причем приходилось доходить иногда до мелочей, чтобы показать внимательное отношение и умение разбираться в разных проблемах театрального бытия.
Жизнь начала было понемножку налаживаться, кое-какое доверие было приобретено, когда решение поместить Советы в Александрийский театр прервало его работу и привело к новым неприятнейшим обострениям. Хотя, по существу говоря, театр жил по распоряжениям моим, как наркома по просвещению, все<же> официально директором Александрийского театра продолжал оставаться Батюшков. Создавалось подлинное двоевластие, так как Батюшков с моими указаниями не считался.
Воспользовавшись тяжелым настроением труппы работников театра, Батюшков решил дать мне бой. Он отправил в газету открытое письмо ко мне. К сожалению, в моих бумагах я этого письма отыскать не мог, но точный смысл его я помню хорошо: Батюшков упрекал меня в отсутствии подлинного либерализма в отношении к искусству, свободе и т. д. Он указывал, что Советская власть есть власть насильственной диктатуры, покоящаяся на штыках, и, исходя из этой власти, я, как ее приказчик, внес в театры раскол, замутил чистые воды художественного потока и т. д.
Я немедленно ответил Батюшкову в газете же 5 . Я указал, что новая власть есть не что иное, как проявление великой революционной организаторской воли масс, что никакой другой физической силы, кроме веры масс в свое правительство, симпатий к этому правительству, единства с ним, у нас нет, что всякие кадетские «теории» должны быть раз навсегда отброшены и что в первый раз в истории мы можем констатировать существование единого народного правительства, цели которого полностью совпадают с действительными интересами трудящихся масс.
Но литературная полемика сама собой, а нетерпимость такого положения и необходимость пресечь его административными мерами — это другая сторона вопроса. Я официально предложил Батюшкову покинуть пост. Батюшков отказался это сделать и бормотал что-то о каком-то «верховном совете», который он думал создать и которому он только и может передать театры.
Вся эта борьба, разумеется, сопровождалась дальнейшим процессом поляризации в самой группе. Помимо полноты власти, которая дана была мне Советской властью и партией, я уже чувствовал известную поддержку в труппе, уставшей от дрязг и понимавшей, что с окончательным переходом на советские рельсы театры получат больше спокойствия и гарантий. К тому же деятельно работала и группа, возглавлявшаяся Экскузовичем, которая не только из соображений политического порядка, но из внутренней симпатии к развивавшимся дальше перспективам идеологической реформы театра шла за нами. Если не ошибаюсь, в декабре 1917 года 6 я категорически приказал Батюшкову сдать свою должность, дав ему на размышление 24 часа и заявив, что неисполнение моего распоряжения будет рассматриваться как нежелание подчиниться акту Советской власти и вызовет приказ об его аресте. В то же время я назначил, для введения некоторого внешнего административного порядка в театрах и для постоянного наблюдения за их повседневной жизнью, молодого левого эсера Бакрылова в качестве комиссара государственных театров. Этот молодой революционер показал свою энергию и умение при своеобразном завоеваний нами Министерства народного просвещения. Товарищ Бакрылов был человеком немного нажимистым и несколько самоуверенным, но его твердая рука хотя кое-где и прижимала довольно больно тот или иной пункт, но оказалась, на первое время по крайней мере, целесообразной. Некоторые говорили потом, что с Бакрыловым повеяло новым воздухом.