Воспоминания (Из книги «Частное владение»)
Шрифт:
За несколько дней до моего возвращения Луис и Хосе Агустин написали о случившемся: как только началось голосование, среди публики распространился слух, будто мой роман проникнут «левыми идеями и революционным духом», чем и объясняется его низкая оценка. Дома все внимательно слушали по радио известия о присуждении премий: Эулалия «плакала в три ручья» и проклинала книгу, занявшую первое место, отец и дед, на время помирившиеся, восприняли новость уныло и разочарованно.
Вернувшись в Барселону, я поспешил в «Дестино», сгорая от нетерпения, все еще надеясь на что-то, однако издатели вернули меня с небес к суровой действительности, сообщив в довольно резкой форме, что роман их интересует, но в данный момент его публикация вряд ли возможна. Поскольку их отношения со всемогущим Генеральным директором управления по делам печати переживают сложный период, отдавать мою книгу в руки цензуры совершенно бесполезно, более того — это может иметь самые неприятные последствия. Если у меня есть влиятельный покровитель, хорошо бы прибегнуть к его услугам: как только роман одобрит Хуан Апарисио [32] или сам министр, его сразу включат в издательские планы.
32
Апарисио, Хуан (р. 1906) — испанский писатель, журналист, в 50-е годы возглавлявший Управление по делам печати.
Не имея друзей среди лиц, пользующихся влиянием в министерстве, я отправился к Дионисио Ридруэхо [33] . Мы не были знакомы, однако репутация честного и независимого в суждениях человека a priori [34] делали Ридруэхо идеальным посредником. В последние годы он пересмотрел свое отношение к режиму, но еще окончательно не порвал с ним и сохранял некоторые
33
Ридруэхо Хименес, Дионисио (1912–1975) — испанский политический деятель и поэт, в 40-е годы занявший видное место в Фаланге; в 50-е стал одним из лидеров антифранкистской оппозиции.
34
Заранее (лат.).
По совету Фернандо Гутьерреса я рассказал о происшедшем Хосе Мануэлю Ларе. Издатель «Планеты», благодаря своим известным симпатиям к персоне и деяниям Франко, мог оказать моей книге гораздо более действенную поддержку, чем Ридруэхо. Узнав от Гутьерреса, что я готовлю еще один роман, он обещал вступиться за меня и вызволить из неприятного положения, в обмен на устное обещание передать ему все права на рукопись «Печаль в раю». Так я и поступил, а через некоторое время, к моей величайшей радости, книга была допущена к печати с некоторыми купюрами, к счастью незначительными. С пометкой цензуры nihil obstat [35] я вернулся в редакцию «Дестино» и подписал контракт, согласно которому роман должен был выйти в свет летом пятьдесят четвертого, однако планы издательства изменились, и он появился только в начале следующего года.
35
Ничто не препятствует (лат.).
Вернувшись в Париж в январе пятьдесят пятого, я уже не блуждал в потемках, наудачу, как в первый раз, но имел конкретный план действий: моя идея жить за пределами Испании оставалась непоколебимой — для этого нужно было как-то обеспечить modus vivendi [36] , позволяющий заниматься литературным трудом, — а задача установить прочные связи с французской интеллигенцией левых убеждений, заручиться ее поддержкой нашей зарождающейся борьбе с франкизмом, о которой так страстно говорил Кастельет и его друзья на вечерах в Бар-клубе [37] , придавала моей долгожданной поездке в Париж смысл, далекий от проявления эгоистических интересов. Я снял квартиру в частном доме рядом с издательством «Галлимар» и попытался связаться с журналами и газетами, на которые мы последнее время набрасывались с невероятной жадностью, вызванной цензурной диетой неумолимого Хуана Апарисио. Кто-то из знакомых, должно быть Палау Фабре [38] , направил меня к Елене де ла Сушер — журналистке, с упорством одиночки публиковавшей в левой прессе скудную испанскую хронику, и я пришел для встречи с ней в контору Франс-Обсерватёр на последний этаж здания, где впоследствии разместилась «Юманите». Это была женщина лет сорока, бледная, худая, немного угловатая. Она носила строгий костюм с блузкой и галстуком и говорила на правильном испанском, произнося «р» так раскатисто, словно бросала вызов обычной французской гнусавости. Как я вскоре узнал, Елена жила очень скромно в маленькой гостинице в том же квартале, не состояла членом какой-либо партии и так же непримиримо относилась к сталинизму, как и к режиму Франко. Информация с полуострова поступала нерегулярно, из случайных источников, поэтому Елена с удовольствием согласилась, чтобы мы ввели ее в курс событий, назревавших, как мне казалось, в Испании. Она попросила меня написать статью для журнала Мориса Надо о последствиях цензуры в культурной жизни Испании, уговорила вести под псевдонимом раздел испанской хроники в «Тан нувель» и пригласила побеседовать с Клодом Бурде, доном Хулио Альваресом дель Вайо [39] и послом Югославии, чтобы взгляды молодого интеллигента, прибывшего из Испании, стали известны в Париже. Благородная и бескорыстная помощь этой женщины нашему делу, возможно обусловленная ее происхождением, сразу же столкнулась, как это обычно случается в Испании, с настороженностью, недоверием и непониманием тех, кому она предназначалась. Пока что никому не пришло в голову — даже после официальной победы левых сил — пригласить Елену де ла Сушер в Испанию и поблагодарить за самоотверженную журналистскую деятельность во имя нашей нынешней демократии. Благодарность и признательность никогда не были свойственны испанцам. Озлобленность, молчание и забвение — вот наш ответ тем, кто поддерживает нас, не думая о личной выгоде и славе.
36
Образ жизни, способ существования (лат.).
37
Кафе в Барселоне, где собирались представители творческой интеллигенции, находящиеся в оппозиции франкизму.
38
Палау Фабре, Жозеп (р. 1917) — каталонский поэт, драматург и переводчик.
39
Альварес дель Вайо, Хулио (1885–1975) — испанский политический деятель, представитель левого крыла ИСРП; журналист.
Интерес, пробужденный моими статьями в политических и журналистских кругах, враждебных Франко, успехи нашей литературной борьбы внушили мне наивную мысль о том, что крах режима неотвратимо приближается. Ослепленный этим wishful thinking, я послал завсегдатаям Бар-клуба зашифрованное письмо, где рассказал о моих новых знакомствах и работе. Однако, получив их взволнованный ответ, я понял, что поторопился с выводами — ключ к шифру оказался слишком простым. Как бы то ни было, первые статьи Елены де ла Сушер о культурной оппозиции франкизму, где отчасти использовались представленные мной данные и сведения, наполнили меня оптимизмом и удовлетворением. Уверенность в том, что мы не одиноки, что наша герилья против цензуры находит поддержку и симпатии за границей, вдохновляла на продолжение борьбы. Я уже находился в Париже, когда в Испании вышел в свет, подрезанный цензурой, роман «Ловкость рук». Рецензия Кастельета, подчеркивавшая бескомпромиссный характер романа, несомненно, приблизила его к тем, кто привык читать между строк. По причинам более политического, нежели литературного характера Елена де ла Сушер и Палау Фабре начали хлопотать в различных издательствах о переводе книги на французский.
С началом активной антифранкистской деятельности моя провинциальная «офранцуженность» отошла на задний план. Идея принять французское подданство, поменять национальность и язык понемногу покинула меня, уступив место другим, новым планам — поддержать и распространить за пределами Испании скромную каждодневную борьбу моих товарищей за открытую и свободную культуру.
Твой путь, уходящий во тьму, путь писателя, по которому ты бредешь, сбрасывая кожу, словно змея, освобождаясь от старой оболочки: почему ты избрал этот путь? во имя светлого будущего? а может, ради корыстных личных целей? многолетнее лицемерие, двуличие, ты вскоре увидишь его со стороны в улыбающихся глашатаях прогресса: моральная нечистоплотность обеспечит выгодные акции, благородная цель оправдает низкие средства: в тебе живут два человека, и твой двойник без снисхождения наблюдает гадкую продажность окружающих: как и они, ты процветаешь на ниве несчастий истории, делаешь себе имя под броской вывеской: легендарная гражданская война, славный миллион павших, далекий полузабытый героизм: ступенька за ступенькой, медленный путь наверх, совращающее восхождение: делать вид, что принимаешь черное за белое, вовремя промолчать, вовремя закрыть глаза и впасть в забытье: расчет, стратегия, выгода: к счастью, ты устыдишься их, начнешь упорную борьбу с самим собой; безжизненные улыбки, отрывистые механические движения рук твоего двойника, робота, который, взобравшись на трибуну обветшалой славы, покажет тебе всю степень убожества и низости
Незадолго до моей новой поездки в Париж и первого приезда Моники в Барселону мне позвонил инспектор Политической Общественной Бригады Антонио Хуан Креш, печально известный в те времена своей непримиримостью в преследованиях коммунистов. Как и его брат Висенте, он играл заметную роль в государственном аппарате подавления, и многие семьи, находившиеся в тайной оппозиции франкизму, справедливо опасались его проницательности и жесткости. Креш сказал, что хотел бы побеседовать со мной по личному делу. Я сразу понял, о чем пойдет речь, но притворно удивился и с несколько вызывающей развязностью назначил ему встречу на следующий день в кафе «Пастис». Когда я пришел, Креш уже ожидал меня. По бесстрастному, непроницаемому лицу хозяйки кафе я догадался, что ее расспрашивали обо мне. Антонио Креш был плотный мужчина среднего роста, с типичными для людей его профессии усами, которые так точно и мастерски изобразил Арройо [40] на своей последней, вызвавшей толки, картине. Речь сразу зашла о моем знакомстве с Еленой де ла Сушер: из Парижа Крешу уже сообщили о наших встречах и моих посещениях редакции «Франс-обсерватёр». Инспектор естественно и непринужденно раскрывал свои карты, удовлетворенно доказывая, что ни один мой шаг, даже за границей, не может укрыться от всевидящего ока полиции. Как я понял, Креша в основном интересовали источники, откуда Елена получала информацию. Знаю ли я, что общение с ней может привести к неприятным последствиям? Известны ли мне ее планы посетить Испанию? Хотя я изображал невинность и уверял, что говорил с Еленой только о литературе, Креш не переставал твердить: мой долг предупредить их, как только она, возможно под чужим именем, появится в Барселоне. Он вовсе не собирается задерживать или причинять зло моей знакомой, просто хочет побеседовать, рассказать правду о нашей стране, объяснить, что ее статьи грешат предвзятостью, совершенно не отражают истинное положение вещей. Очевидно, «Антииспания» действительно лишала Креша покоя и сна: об оппозиции каталонской буржуазии он говорил с полным презрением, но, как только речь заходила о коммунистах, какая-то дикая болезненная одержимость овладевала им: в глазах вспыхивала ненависть, непроницаемое лицо светлело и даже приобретало более человеческое выражение. Затем, сменив тему, Креш заговорил о мире культуры, о литературных кругах, о том, что писатели, из-за своих недостатков и слабостей — он не уточнил, каких именно, — постоянно подвержены опасности шантажа и, не отдавая себе отчета, могут легко превратиться в агентов врага. Когда мы шли пешком по Рамблас, инспектор попросил подписать ему экземпляр «Печали в раю» и распрощался, любезно, но сухо предупредив, что наше общение примет совсем другой характер, если мне взбредет в голову взяться за старое.
40
Арройо, Эдуардо (р. 1937) — испанский художник-авангардист.
За первым предупреждением полиции последовали другие, к счастью не имевшие серьезных последствий. Сразу же после того, как наша группа освистала в театре «Кальдерон» драму Л'yки де Тена [41] — в ее финале жестокий и бессердечный коммунист, расстрелянный за тяжкие преступления, падал на сцену с криком «Смерть Испании!» под громкие аплодисменты буржуазной публики, обожающей сочинения подобного рода, — Луис Кастельет и еще человек десять пришли в комиссариат, сопровождая одного из наших товарищей, задержанного одетым в штатское агентом. В тот же вечер они были арестованы у себя дома и освобождены только после того, как дали показания о случившемся. Получив предупреждение полиции, я сразу после спектакля отправился к себе, однако Кастельет впоследствии рассказал, что на допросе Креш живо интересовался моими ночными похождениями. Именно тогда ко мне впервые стали приходить навязчиво повторяющиеся сны — созданные подсознанием картины преследований в Испании: доносы, ложь, обвинения, бешеные погони полиции, которая охотится за мной, потому что я совершил какое-то непонятное, но тяжкое и порочащее преступление, сны, не покидавшие меня в годы изгнанничества, даже после смерти Франко.
41
Л'yка де Тена, Хуан Игнасио (р. 1897) — испанский драматург, многие его пьесы прославляли победу франкизма.
События, укрепившие меня в желании покинуть Испанию — по крайней мере ту, покорную анахроническому, мертвящему, деспотичному режиму Испанию, которую я так ненавидел, — сложились в единую цепь летом пятьдесят пятого. Для меня это был год краха надежд, политических сомнений. Все свободное время я напряженно работал над «Праздниками». Вскоре после публикации моих первых книг я получил письмо от американского испаниста Джона Б. Раста. Он высоко оценивал мои произведения и предлагал похлопотать о переводе «Ловкости рук» в одном из нью-йоркских издательств, интересующихся европейской прозой. Кроме того, Раст писал, что дал прочитать мои романы Морису Эдгару Куандро и французский переводчик полностью разделил его точку зрения, Упоминание о похвалах Куандро удивило меня: я читал его прекрасные переводы крупных романистов — Дос Пассоса, Хемингуэя, Фолкнера, Стейнбека, Колдуэлла, — но не знал, что он владеет испанским и с юных лег интересуется нашей литературой. Раст послал мне вопросник, чтобы выяснить мои вкусы и литературные пристрастия, и, отвечая ему, я назвал ряд авторов — в том числе Фолкнера, — которых прочел в переводах Куандро. А через несколько дней Куандро сам прислал мне письмо. Подтверждая слова Раста, он не только расточал похвалы моей персоне и произведениям — пожалуй, слишком щедрые, но, без сомнения, искренние, — но вызывался перевести мои романы и предложить их издательству «Галлимар». Такому начинающему автору, как я, провинциалу, ослепленному именами писателей, переведенных Куандро, и авторитетом крупного издательства, это письмо показалось миражем, слишком прекрасным, чтобы оказаться реальностью. По счастливой случайности мое тогдашнее увлечение Фолкнером и писателями американского Юга — Капоте, Карсон Мак-Каллерс, Гойеном — было близким Куандро. В те годы он читал курс французской литературы на отделении романских языков Принстонского университета, но каждый год приезжал в Европу и в своем письме предложил мне встретиться в начале октября в Париже, чтобы представить меня издателю.
В нашей переписке тех месяцев, к сожалению не сохранившейся, Куандро с удовольствием отмечал, что в романах молодого испанца, сформировавшегося в годы франкизма, заметно влияние Фолкнера, чьи произведения он с самого начала отстаивал, несмотря на враждебность и непонимание большинства коллег. Работы Куандро о творчестве Фолкнера, его предисловия подготовили почву для того, чтобы сначала горстка учеников, а затем и целая толпа подражателей ринулась по стопам американского романиста и, вдохновленная фолкнеровским в'uдением — одновременно реальным и фантастическим — одряхлевшего американского Юга, начала придумывать несуществующие края земли со своей собственной географией. Сегодня, когда я продолжаю восхищаться Фолкнером, но вот уже двадцать лет не беру в руки его книг, мне кажется, что влияние на меня этого романиста, к счастью, было временным. Я переболел им, как переболел Капоте и Мак-Каллерс, еще до того, как открыл гораздо более близкий мне, сложный мир произведений Павезе и Витторини. Происходящее в последние двадцать лет в Латинской Америке доказывает, что могучее очарование творчества Фолкнера имело самые разные последствия: оно позволило нам наслаждаться волшебным обаянием романов Гарсии Маркеса, однако в тени их мгновенного, головокружительного успеха, воспользовавшись удачным, но не для всех пригодным рецептом «магического реализма», вырос целый лес эпигонов — внуков или дальних родственников автора «Диких пальм» [42] , попытавшихся насадить иллюзорный мир Йокнапатофы (увиденный ими в волшебном фонаре Макондо, с полетами во сне, колдуньями, мудрыми старухами, детьми-чудотворцами, дождями крови, галионами, застрявшими среди морских водорослей) не только в дикой сельве и на Антильских островах, но и в скупых, чуждых подобного рода чудесам и диковинам землях Кантабрии, Арагона и Галисии. Не правда ли заманчиво перенести на такой, временами суховатый язык, как испанский, длинную, неторопливую фразу Фолкнера, лишив ее просодии, ритма, тягучести! Если же вспомнить о том, что у него часто заимствовали и подробную топографию графства в нижнем течении Миссисипи, а также подоплеку абсурдной гражданской войны, точная копия которой разразилась и в Макондо, сегодня можно ясно видеть поразительные результаты влияния Фолкнера и volens nolens [43] причиненный этим влиянием вред. Куандро не мог угадать тогда, что робкие подражатели Фолкнера были лишь первыми ласточками, предвещавшими близкую весну, а затем и долгое, изнурительное лето, конца которому не видно до сих пор. Но, обладая тонким литературным чутьем, он раньше других разглядел ростки нового в романах писателя, чье творчество — не без помощи переводов самого Куандро — решительно изменит впоследствии направление нашей романистики. Первая встреча с Куандро в отеле «Пон Руаяль» стала отправной точкой совместной работы, продлившейся много лет, начиная с перевода «Ловкости рук» и кончая «Особыми приметами». Как я узнал потом, первым переводом Куандро была пьеса «Божественные слова» Валье-Инклана, но, приступив по воле случая к преподаванию в университетах Америки, он открыл для себя писателей «потерянного поколения» и отошел от испанской литературы. Вернувшись спустя более тридцати лет к увлечениям юности, Куандро не ограничился переводом моих романов: благодаря его влиянию и авторитету во французских литературных кругах стали известны Санчес Ферлосио и Марсе.
42
Роман Фолкнера 1939 г., из цикла романов о Йокнапатофе.
43
Волей-неволей (лат.).