Воспоминания о Корнее Чуковском
Шрифт:
Я очень гордился, когда, просматривая принесенные мною листы, Корней Иванович почти пел, растягивая слова:
— Как прия-ятно, когда тебе помогает человек с чувством ри-итма…
Замолкал, настораживаясь, проверял что-то по оригиналу и затем вновь распевал.
Это было более чем пятьдесят лет тому назад, и хотя помнится мне, что я помогал делать корректуру, но я сомневаюсь в этом. Однотомник Некрасова под редакцией К. И. Чуковского вышел в свет в 1920 году, тогда, видимо, готовился окончательный текст для набора.
Тон, который как-то естественно устанавливался Чуковским в работе с людьми, был дружеским, товарищеским, веселым. Именно
Конечно, Чуковскому был абсолютно чужд даже малейший оттенок начальственного тона, он и работал, и шутил, и сердился, и дразнил на равных, с полным, казалось, забвением разницы в возрасте. Он был столь талантлив, умен и добр, что никак не мог превратиться в грузного, маститого, подавляющего своей известностью и авторитетом человека. Этот знаменитый писатель всегда оставался легким, живым, подвижным, увлекающимся. Он долгие годы жил и работал в нашей северной столице, но южное солнце жарко пылало в нем. Что-то в нем было от озорного подростка и при седине в волосах.
Вот образец обычного стиля его деловых писем и записок (письмо касается воспоминаний Панаевой):
«Милый Михаил Леонидович,
посылаю Вам Список Собственных Имен и те листы, из коих Вы еще не почерпнули оных. Будьте любезны, почерпните!
Надеюсь, что Вы благоденствуете.
«Я еду в Москву — через три дня обратно. Пожалуйста, к тому времени!»
Однако случилась однажды и такая записочка:
«А по-моему — служить, так служить, а то, задравши рубашку, таких горячих бы всыпать, что три дня почесываться бы стал…»
И подпись:
Это значило, что я понадобился Корнею Ивановичу, а меня нигде не найти. И он угостил меня цитатой из Гоголя.
Или такую записочку находишь у себя:
«Дорогой Михаил Леонидович!
Был. Грущу, что не застал. Соскучился.
О, эти записки Корнея Ивановича!
Сердился Чуковский не злобно, не мстительно, не столько сердился, сколько огорчался, никакой злопамятности не проявлял.
Однажды, например, он просил меня (он всегда просил, а не поручал) выписать из журнала «Нива» материалы, опубликованные им несколько лет тому назад, а кстати посмотреть, нет ли за тот год еще чего-нибудь им напечатанного. Я нашел в журнале, кроме того, что мне указал Чуковский, несколько его стихотворений, не детских, не сатирических, не переводных, а просто симпатичных лирических стихотворений. Это было для меня новостью, я и не подозревал, что есть у Корнея Ивановича такого рода стихи, и, конечно, я добросовестно переписал их и
— Какой по-очерк! — воскликнул Корней Иванович, рассматривая нужные ему материалы. — Како-ой почерк! (Почерк у меня был всегда отвратительный).
И вдруг его всего передернуло, и лицо у него стало таким, словно он проглотил жука или осу, — он увидел свои старые лирические стихи, тщательно мною переписанные и принесенные.
Откинувшись к спинке стула, он швырнул карандаш на пол и уже без смягчающих интонаций, обиженно, почти возмущенно заговорил:
— Кто бы мог подумать, что человек из интеллигентной семьи…
Прищурив глаз, он взглянул на меня изучающе-холодно. Потом глаз его открылся, с лица сошло выражение обиды, он поднял карандаш и успокоенно вернулся к делу. Вспышка прошла так же мгновенно, как и возникла. Он понял без лишних слов, что конечно же не для издевки я переписал и принес ему давние нелюбимые стихи (они, кстати, мне понравились, особенно одно, о березке).
Меня звали в Наркомпрос, и я решил соединить работу у Чуковского со службой. Два с лишним года в армии, на фронте и в тылу, приучили меня не считаться с часами, день ли, ночь ли — все равно. И я ничтоже сумняшеся попросил перенести на пять часов утра (боюсь, что даже на четыре) время приходов своих к Чуковскому. Дикое представление, что он никогда не отдыхает, работает круглосуточно, как водопровод или электрическая станция, притом в мирные времена, ошеломило Корнея Ивановича. В ту зиму свет зажигался не всегда, вода из крана преимущественно не шла, голод, холод, эпидемии не убывали, а, напротив того, росли, однако, глядя на то, как работает Корней Иванович, можно было подумать, что на него все эти бедствия никак не влияют. Но — начинать рабочий день в четыре часа ночи?!.
Корней Иванович, выслушав меня, в сердцах надвое сломал карандаш, который держал в руках, и швырнул половинки об пол с такой силой, что они подскочили. Затем он минуты две молча шагал взад и вперед по комнате, потом остановился, всплеснул руками с искренним весельем и уж дал себе волю посмеяться надо мной. Юмор, как известно, лучшее средство «вправлять мозги». Этим средством Корней Иванович часто пользовался.
На исходе той зимы совершилось большое в моей жизни событие: я познакомился с Максимом Горьким. И не кто иной, как именно Корней Иванович привел меня к Горькому, предварительно, видимо, рассказав обо мне.
Чуковский предложил мне стать секретарем сборника, задуманного группой писателей к 50-летнему юбилею Горького, и составить для этого сборника хронологическую канву жизни и творчества писателя. А вскоре после того совершился скачок в моей жизни — я стал секретарем издательства, которым руководил Горький.
Работа по горьковскому сборнику захватила меня. Мое увлечение было так велико, что даже когда меня свалила тяжелая болезнь, то я, чуть только немножко снизилась температура, вновь принялся за дело. Корней Иванович и его жена Мария Борисовна принимали трогательное участие в моей судьбе. Доктор Конухес, лечивший меня, был приведен ими. Заболел я от лепешек из гнилой картофельной шелухи, которые я самолично изготовил, а во время болезни Мария Борисовна носила мне какой-то дивный, неслыханный по тем временам кисель. Корней Иванович и Мария Борисовна не побоялись даже привести ко мне, заразному больному, своих детей, и они помогали мне. Мария Борисовна шефствовала и надо мной, и над детьми. Я бы, наверное, умер, если бы не Корней Иванович и Мария Борисовна Чуковские.