Воспоминания о Корнее Чуковском
Шрифт:
— Побойтесь бога, Корней Иванович, у вас же чистейший да еще веселый голос.
— Не льстите, сударь, я вас и так обедом накормлю.
Корней Иванович берет маленький, похожий на курительную трубку ингалятор и делает несколько глубоких вдохов.
— А вот теперь я вам сначала почитаю, потом уж решим — хорошо ли?
Я начинаю возражать против репетиции, мы шутливо препираемся, но Корней Иванович все же прочитывает вслух какой-нибудь отрывок из повой работы, как бы настраиваясь на нужный тон.
И еще одно драгоценное качество, присущее далеко не всем, Чуковский
— Мотор! — фальцетом командует Чуковский, перехватив мои прерогативы.
Но тут уж и я делаю «выпад» — начинаю совсем не так, как уславливались, обращаясь с другим, не оговоренным ранее вопросом, Корней Иванович отодвигает конспект, лукаво улыбается, но отвечает. Потом, прищурив слегка левый глаз, не прибегая к помощи очков, читает главы из новой рукописи.
Воспоминания о Маяковском, Горьком, Блоке, отрывки из книги о Чехове, рассказы о том, как Корней Иванович был на восставшем броненосце «Потемкин», страницы новых публикаций в книге «От двух до пяти», смешная и трогательная история создания «Мухи-Цокотухи» — вот темы выступлений Чуковского на «Литературных вечерах». На одном из них зашел разговор о «Чукоккале».
Корней Иванович подошел к стоящему у двери на террасу широкому шкафу с выдвижными ящиками и достал огромную сшитую тетрадь. В ней были автографы знаменитейших писателей, рисунки, шаржи…
— Это мой, не скажу — альбом, люблю говорить — рукописный альманах, который я завел пятьдесят лет тому назад, — не без гордости пояснил Чуковский. — Правда, я никогда не думал, что эта тетрадка (сначала это была тетрадка, потом я к ней пришил другую, теперь здесь около семисот страниц), что она приобретет, можно сказать, историческое значение…
Как и все, кому посчастливилось видеть «Чукоккалу», я с увлечением переворачивал ее страницы и как бы видел друзей хозяина альманаха, оставивших в нем чаще всего веселые, колкие строки в стихах и прозе. А подписи под ними могли привести в трепет (и приводили) самых искушенных библиофилов.
Первое знакомство с «Чукоккалой» и репортаж о ней в «Литературных вечерах» подвигли меня на один нескромный поступок — я решил завести подобный альбом. Взял толстую книжку и озаглавил ее так: «Юргалия» (внучка «Чукоккалы»).
В очередной приезд нерешительно протягиваю ее Корнею Ивановичу.
— Вот это правильно. У вас же бесконечные встречи с интереснейшими людьми, — одобрил Чуковский мою затею и тут же написал:
«Я очень рад, что у моей „Чукоккалы“ появилась такая милая внучка. Желаю ей долголетия и счастья, и пусть новые Горькие, Маяковские, Блоки украсят ее так же щедро, как старые украшали ее древнюю бабку».
А «бабка» привела слушателей в полный восторг.
«Дорогая редакция „Литературных вечеров“, сегодня десятки представителей цеховых коллективов московской фабрики „Парижская коммуна“ обращались в редакцию фабричного радио с одним вопросом — не записана ли на магнитофон ваша вчерашняя передача „Чукоккалы“? В цехах гиганта обувной промышленности страны очень хотели бы послушать прелестную „Чукоккалу“ по нашей радиосети… Просим вас повторить передачу. Сердечный привет замечательному, чудесному человеку Корнею Ивановичу Чуковскому, доброго ему здоровья в цепочке новых и новых годов!..
Беседы в радиоаудитории пришлись Чуковскому по душе, и нередко он сам был их инициатором.
Понятно, что я с радостью откликался на приглашение.
Так, в конце марта 1967 года Корней Иванович пригласил меня к себе, высказав желание побеседовать со слушателями о Чехове, — об этом его просили в письмах.
И тут мне очень захотелось сделать Чуковскому своеобразный подарок, который следовало подготовить именно в процессе передачи.
Разговор наш начался несколько загадочно.
— Вероятно, не все вы знаете, — обратился я к слушателям, — что тридцать первого марта… тридцать первого, правда ведь? (Это уже к Чуковскому).
— Мне стыдно сказать, что первого апреля, — ответил, смеясь, Корней Иванович. — Я родился девятнадцатого марта, разно вычисляют ученые, у одних выходит, что по новому стилю это тридцать первого марта, а у других, наиболее злонамеренных, выходит по их исчислениям первое апреля.
— Я не принадлежу к числу злонамеренных людей, значит, будем считать тридцать первое марта?
— Пожалуйста, так гораздо лучше.
— Мне хотелось бы от имени наших слушателей, и молодых, и пожилых, потому что на ваших книжках выросли все мы, Корней Иванович, принести самые сердечные поздравления с вашим восьмидесятипятилетием.
— Очень благодарен вам, очень растроган. Думаю, что поздравлять-то с восьмидесятипятилетием — это, собственно, ведь дело такое двусмысленное, но, конечно, я счастлив был всегда выступать перед вашим микрофоном, особенно у вас, на ваших прелестных воскресеньях, всегда я себя чувствовал так уютно и хорошо в общении с теми, кто любит литературу. У нас уже образовался такой маленький кружок из нескольких миллионов людей, которые постоянно слушают ваши передачи. Я вам очень благодарен, но знаете что — возьмемся за дело. Бросим мы празднословие и вообще всякие празднования.
Я тороплюсь сказать, что, конечно, я многостаночник, то есть всегда работал над несколькими книгами. У меня есть такая особенность — чуть моя книжка появится в свет, я начинаю ее остро ненавидеть и хочу писать ее заново. Поэтому, когда она должна выйти для нового издания, я все это старое перекореживаю, переделываю, так что, например, девятнадцатое издание моей книжки «От двух до пяти» совершенно не похоже даже на пятое или на шестое издание. Я работаю сейчас над очень многими вещами. А теперь к делу. Так мы решили говорить о Чехове…