Воспоминания о России
Шрифт:
Но все, в конце концов, заканчивается. На какой-то станции на Алтае всех беженцев высадили из вагонов и начали предлагать места для расселения. Мама выбрала поселок Белокуриха. Не потому, что это был курорт, – я не уверен, что до войны там тоже был курорт, – а потому, что ей по ее документам сразу же пообещали работу почти по специальности – директором маленькой столовой. Во время войны – это просто мечта. Это означает, по крайней мере, что дети всегда будут сыты. Мама согласилась, не раздумывая.
А потом началось бесконечное ожидание хоть какой-нибудь весточки от папы. В конце 1944 года он через своих родителей узнал наш адрес, и прислал свой офицерский аттестат. Я не знаю точно,
В мае 1945 года папа сообщил нам, что его полк передислоцируется в Николаевскую область, и мы поехали на Украину. А потом вместе с полком переехали в Воронежскую область, где полк расформировали, машины отправили «под пресс» в Архангельск, для отправки металлолома в США, военнообязанную молодежь отправили на Дальний Восток, а папу демобилизовали
Житомир
После демобилизации перед папой стоял вопрос, куда возвращаться? В полностью разрушенный Сталинград или в Житомир, где имеются родственники. Папе предлагали даже Москву. Мама была за Сталинград, но папа решил – в Житомир. Он всегда хотел, чтобы все собрались вместе. Первые воспоминания о Житомире – мы живем в каком-то каменном или бетонном сарае. Одна холодная комната, где все мы ютимся. Это продолжалось пару месяцев. Затем нам нашли небольшую квартирку на съем недалеко от дома, где жила бабушка и ее дочь Аннушка.
Муж Аннушки – Аркадий Бройде – был довольно большим начальником в Житомире. Аркадий – человек горячий. После войны он, боевой командир, пришел в орденах в обком партии и грохнул кулаком об стол: «Бардак в торговле». – И начал описывать существующие проблемы. Ему тут же предложили возглавить Облпотребсоюз или что-то вроде этого. С опытными кадрами после войны были проблемы везде. Житомир не был исключением.
Папе в обкоме партии была предложена должность начальника торговой базы. То, чем он занимался до войны в Сталинграде. С материальной стороны было не очень здорово. Зарплата маленькая, а брать взятки с подчиненных папа никогда не умел и не хотел. Тем более – самому торговать дефицитом. Но после демобилизации ему, как и каждому офицеру, выдали некоторую сумму денег. Этого хватало на первое время. Приходилось обзаводиться всем, ведь при кочевой жизни с полком у родителей не было ничего, кроме носильных вещей.
Мама – человек практичный и не любила тратить деньги впустую, но мы, дети, не ощущали нехватку чего-нибудь. По крайней мере, я не помню, что бы хотел кушать, а в доме нечем было меня накормить. Хотя в стране в эти годы было тяжело и с продуктами, и со всем остальным.
Квартиру на улице Котовского я помню довольно хорошо. Дом был одноэтажный, но с полуподвальным помещением. Наша квартира занимала этаж на высоком цоколе. В прихожую с улицы вела крутая лестница. Дальше были две полупустые комнаты. В первой, проходной, стояли наши с Натаном кровати и обеденный стол. В следующей комнате была кровать родителей и шкаф. Под лестницей – полуподвал, который использовался как сарай для угля и дров. Но дверь в полуподвал была со двора. Приходилось обходить дом, чтобы принести домой уголь и дрова для печки. Саму печку не помню. Наверное, мы около нее не сидели. Я сейчас не помню точно, но кажется в доме в цокольной части под нашей квартирой жила еще одна семья. По крайней мере, помню, что там жила женщина-инвалид.
Когда я в зрелом возрасте приехал в Житомир и пришел посмотреть дом, то постеснялся тревожить жильцов. Сам дом показался мне тогда совсем маленьким.
В доме мы с Натаном только ночевали и ели. Вся наша жизнь проходила на улице и во дворах. Дворы были нашим убежищем, местом приключений, местом реальной жизни. Собственный двор нашего дома был небольшой, тем более что в глубине двора стоял еще один дом, в котором жила помещица. По крайней мере, так мы ее звали. Ей принадлежали оба дома, и снимали квартиру мы у нее. Она жила в этом доме до революции и, действительно, была помещицей. В нашем доме раньше жила ее прислуга. Все это у нее не отняли за какие-то заслуги мужа перед революцией. Мужа давно не было в живых. Ее дом казался мне огромным. В нем было два этажа и цоколь. Помещица занимала с девчонкой-родственницей два этажа, а в цоколе жила какая-то семья.
Мне не удалось увидеть еще раз этот дом. На его месте стоит обшарпанный трех или четырехэтажный дом с двумя подъездами. Под этот дом вырубили и фруктовый сад, тянувшийся от дома и до угла улицы. Сад мне казался когда-то громадным. Реально он был не на нашей улице, а по Московской. Сад был запущен, и мы проходили через него на Московскую улицу, так как ограды были сломаны во многих местах. А теперь по фотографиям в Гугл я вижу, что и наш домик снесли. На его месте посажены несколько деревьев.
Во дворе, в дальнем углу на возвышении, стоял деревянный туалет с двумя отделениями. Я его помню хорошо, так как мне сильно досталось от мамы, когда Натан наябедничал на меня, что я подсматривал снизу из соседнего низкого двора за посетительницей. Подсматривали все, а досталось только мне. И было это очень обидно.
Около нашего дома во дворе была лужайка, а дальше, между ней и туалетом еще одна невысокая горка, заросшая кустами и подлеском. Вероятно, когда-то здесь стоял дом или каменный сарай. Но сейчас в кустах был один из наших штабов. Мы их плодили в каждом укромном месте. А взрослые время от времени разрушали. Наш двор без ограды соединялся с огромным соседним двором, в который выходили двери трех домой. Дома были густо заселены, детей было много. Мы с ними не враждовали. Там жил самый близкий мой приятель, с которым мы гуляли вместе, когда Натан не брал меня с собой. Обычно я таскался за Натаном, как хвостик.
Рядом с лужайкой, на границе между нашим и соседним двором рос великолепный грецкий орех. Там мы с приятелем любили сидеть на ветках и весной, и особенно осенью, когда можно было есть орехи прямо на дереве. Не знаю, кому принадлежал орех, но нас за него не ругали. Разве только мама ругала, что руки после очистки молодых орехов становились совсем черными. Соседний двор чуть дальше переходил в огород, на котором практически ничего не росло. Поэтому там тоже были наши владения. Но уже за огородами была другая страна. Там правила соседняя шайка пацанов. Там нам нельзя было появляться – могли избить. Помню, по крайней мере, одно сражение с соседней шайкой. Я, конечно, был в тылу и только подносил с малышами обломки кирпичей. А Натан с приятелями стоял (лежал) на переднем крае и отбивался кирпичами от нападающих. Помню, что свои владения мы от них отстояли. Мне было около шести лет, но Натан был совсем большой – одиннадцать лет.
Сколько я его помню, он, не задумываясь лез в драку, если таковая оказывалась поблизости. А если кто-то обзывал его евреем, то пощады обидчику не могло быть. Я, наоборот, рос тихим и немного боязливым. Мне не нужно было уметь драться, так как у меня был старший брат, и все это знали. Но если меня удавалось разозлить, то терял спокойствие и был готов на непредсказуемые поступки. Один раз пробил Натану голову фарфоровым изолятором. Другой раз гнался за моим двоюродным братом Петей полтора квартала до самого его дома, хотя он старше меня на два года.