Воспоминания о России
Шрифт:
[Именно Изя научил меня играть в преферанс, играть уверенно, обращая внимание на поведение партнеров, пытаясь понять по их лицам, по поведению, какие карты у них на руках.]
Двор в Военторге был превосходный. Он тянулся от нашей Клинской улицы до Ковровской и в ширину был метров пятьдесят. Вокруг двора шел генеральский забор. Недалеко от дома размещалась отгороженная высоким сетчатым забором выгребная яма, куда происходил слив всех наших сточных вод, за ней – большой сарай. В нем разместились и курятник, и очень теплый загончик для поросенка, и отделение для инструментов, кормов и инвентаря. Маме все это пришлось по душе. У нас каждый год подрастал очередной поросенок, было
Каждого поросенка мы очень любили, кормили с рук овощами, чесали ему пузо и за ухом. Радовались, когда он благодарно хрюкал. И не могли смотреть на него поздней осенью или зимой, когда приходящий резник завершал его бренное существование. Помню, что Натан однажды ночевал зимой вместе с поросенком в его теплом закутке – в очередной раз провинился и не хотел показываться дома. После визита резника у нас появлялась кровяная колбаса, великолепные отбивные и сочные котлеты. Отец не был верующим евреем и не помнил о запрете «есть с кровью».
Немного позднее у Военторга отрезали дальнюю часть двора и соорудили там склад для военных строителей с выездом на Ковровскую улицу. У нас тоже осталась калитка для выхода на Ковровскую и прилегающий к ней небольшой внутренний дворик. Правда, калиткой мы почти не пользовались. Через год в этот дворик провели летний водопровод, и он мамиными стараниями был превращен в прелестный садик и огород. Нам с Натаном тоже приходилось там работать и весной, и летом.
Летом, особенно ранним вечером, в садике было прекрасно, в нем был особенный микроклимат. Прохладно и не так сухо, как в любом другом месте. Я любил смотреть, как мама возится на грядках и ворчит, что я ей не помогаю. Но помогать летом и нечего. Все вскопано, овощи еще не выросли, нужно только выпалывать сорняки и складывать их в уголок на кучу, в которой они постепенно превращаются в прекрасный компост. Никакой химии мама принципиально не употребляла. Вредных жуков мы отлавливали руками, вместо удобрений использовали компост и разведенный куриный помет.
А зимой огород превращался в снежное царство. В Сталинграде зимой сильные ветры, с любого открытого места снег сдувается, но огород защищен с трех сторон высоким забором, а с четвертой его прикрывает сарай. В результате накапливаются сугробы, из которых удобно строить снежные крепости.
В оставшуюся у Военторга большую часть двора начали привозить пустую тару. Ящики громоздились, как небольшой городок с лабиринтом улиц и переулков. Прекрасное место для всевозможных игр. В крупных массивах ящиков мы с моим соседом и одноклассником Олегом Дьяконовым сдвигали один-два ряда, проникали внутрь массива, устраивали там штаб – то есть покрывали какое-то место досками, возвращали на них ящики, делали к штабу узкий и извилистый лаз. Получалось весьма потайное место, которое могло существовать неделями, пока массив ящиков в очередной раз не разбирали. А в ящиках можно было найти многое: яблоки, печенье, и даже конфеты. По-видимому, в спешке часть товара оставалась в ящиках. И нам это очень нравилось.
Во дворе было еще одно любимое мной место – летний душ, стоявший посредине двора. Над ним была бочка, к которой подведена вода. Вода в бочке нагревалась от солнца, и можно было летом купаться. Но меня интересовало не это. В душе можно было спрятаться и читать там почти весь день книгу. Начиная с третьего класса, я стал книгоманом. Мама записала меня в районную библиотеку, и я за четыре года прочитал, по-моему, все, что там было, по крайней мере, все, что библиотекарь разрешала мне брать. Это были бесконечные книжки про войну и партизан. Но позднее пошла русская классика.
Библиотекарем была худая дама неопределенного возраста, в очках и с волосами, закрученными на затылке в пучок, как у нашей Неонилы Викториновны. Она считала необходимым руководить чтением молодежи и пыталась регулировать мое чтение, предлагая сказки, которые мне абсолютно не нравились. После одной-двух таких книжек стал от сказок отказываться. Во-первых, они прочитывались слишком быстро, за час-полтора, во-вторых, они были просто неинтересны, нереальны и вызывали отторжение. Проблема была и в том, что библиотекарь отказывалась выдавать мне книги, если я приходил на следующий день. Не верила, что я уже прочитал, и дотошно выясняла, что запомнил. Кончилось тем, что библиотекарь разрешила мне самому лазить по полкам и выбирать книги. Но потребовала, что бы приходил не чаще, чем один раз в неделю. Не разрешала мне брать иностранную литературу.
Поэтому, когда мама купила мне после четвертого класса первую иностранную книгу, она стала для меня потрясением. Я не помню сейчас название, только фамилию автора – Ромэн Роллан. Действие происходило в Париже и где-то в эмиграции в 1938–1946 годах. На самом деле – это была скучнейшая книга французского классика-коммуниста. Толстенный том я снова пролистал лет через двадцать пять, когда был у мамы в гостях. Обычная прокоммунистическая агитка. Но она была первой моей книгой о реальной жизни, жизни взрослых людей, их переживаниях, сложных отношениях. После нее я не смог больше читать книги советских писателей (за редким исключением).
Так началось формирование семейной библиотеки. На эти цели мама для меня денег не жалела. Следует отметить, что мои дети и Дима, и Саша, неоднократно прочитали все книги нашей библиотеки. Я думаю, что книги активно участвовали в формировании их характеров. Так же, как и для меня, книги открывали для них весь мир. Жалко, что внуки читали значительно меньше, а теперь ничего не читают. Но, вероятно, мир им открывает интернет.
Наша семья жила в тепличных условиях. В семье был отец, была работа, приличное по тем временам жилье. У моих приятелей по Клинской улице обстановка была тяжелее. Семья Олега Дьяконова снимала квартирку в низком цокольном помещении соседнего дома. Квартирка состояла из двух малюсеньких комнат. Проходная комнатка, величиной с мою спальню, служила и кухней, и рабочим местом отца-чертежника, и спальней Олега. Как отец Олега с его толстенными очками чертил свои бесконечные чертежи, я не представляю. Он носил очки со стеклами – 20 диоптрий. Практически ничего не видел без очков. Во второй, точно такой же по размерам комнате была односпальная постель родителей и одежный шкаф. Всё, больше ничего не было. Туалет во дворе. Квартира обогревалась голландской печью, стоящей в коридоре и обогревавшей две такие «квартиры».
Еще хуже были условия у Славика, второго моего приятеля. Он жил в отдельно стоящей летней кухоньке в большом дворе на другой стороне нашей улицы. В кухоньке была одна комната, условно разделенная печкой на две части. В передней, меньшей, стоял столик, на котором он делал уроки, и они с мамой кушали. Во второй стояла кровать, на которой он спал вместе с мамой. Отец у него погиб на войне, мать работала где-то уборщицей. Славик был старше меня почти на два года, но выглядел младше, так как был невысокого роста и худенький. Мне у них было неуютно, но у Славика была старинная библия с гравюрами Гюстава Доре, которую мы иногда рассматривали и пытались читать. Старый дореволюционный шрифт мы читали тогда с трудом, но гравюры были великолепные. Особенно на меня произвела впечатление гравюра, на которой был изображен голый дьявол с гигантскими мужскими достоинствами. Славик участвовал в наших играх во дворах и на улице, но не всегда. Чаще мы играли с Олегом вдвоем.
Смерть Сталина запомнилась мне торжественной траурной линейкой в школе. Директриса плакала, когда читала официальное сообщение. Мы стояли хмурые, но, по-моему, никто из детей не плакал. Тем более я, у нас в семье к нему отношение было очень прохладное. Разоблачение Берии мы с Олегом отметили тем, что залезли на высокую крышу нашего дома и разбрасывали с нее порванные страницы газет с его портретами. Газеты предусмотрительно отобрал и выкинул мой папа. Мы их подобрали и использовали таким образом.