Воспоминания о Штейнере
Шрифт:
Явлениями подобного "ВЫНОСА" людей сопровождался весь его лейпцигский цикл (1913–14 гг.) [191] ; на этом цикле со мной, уже имевшим опыт внимания, чуть не случился "УПАДОК"; и вынесли покойного Т. Г. Трапезникова, который потом был ужасно сконфужен; ведь у него был многолетний стаж "УЧЕНИКА". Тем не менее: силы слова, голоса, смысла, жеста и выражения лица доктора — превосходили почти все, мною слышанное, кроме… цикла, читанного в Христиании осенью 1913 г. [192] : и там и тут он говорил о Христе.
191
Christus und die geistige Welt.
192
Das f"unfte Evangelium.
Так он говорил о Христе.
Или
И здесь — должен отметить одну черту его: глубокую, воистину новую РЕЛИГИОЗНОСТЬ (об этом — впереди).
Никогда не забыть его лекционных курсов; какой он был неповторимый в них! Надо было прослушать их несколько, чтобы понять: по одному курсу нельзя было заключить о диапазоне доктора, как лектора, не говоря уже о лекции. С каждым курсом менялся он: я говорю не о темах курса; и — даже: не об отдельностях его жестов, мимики, интонации; ведь в гамме — семь нот, и все богатство индивидуальных мелодий дано в семи основных жестах — звуках; я говорю о сложении интонационных жестов, о том, чего я не подмечал ни в одном ораторе.
Слушая любого лектора много раз, запоминаешь его типичные жесты; и — дело с концом; потом, встречая определенный жест в определенном месте, лишь отмечаешь: "Знакомое явление".
Лишь у Штейнера я наблюдал нечто, чего не наблюдал у других лекторов: мелодию сложения жестов; в каждом курсе она менялась; была, так сказать, жестикуляционная, неповторимая тема для каждого курса.
Я говорю о чем — то совершенно непроизвольном, чему нельзя научиться искусственно; это мелодия — мин, интонаций, непроизвольных поз мне казалась следствием удивительного овладения высшим "я" самим психофизиологическим аппаратом лектора. И оттого — то: помимо тематического содержания курса можно было говорить о "СИМФОНИЧЕСКОЙ" инструментовке его.
Мною воспринимались эти курсы помимо их морального и идейного содержания еще и как… "СИМФОНИИ"; мало подчеркивался эстетический феномен курса; тот факт, что лекции были актами музыкальной драмы, которой поэт, композитор и мим — артист было то же лицо; и подобно тому, как мы говорим "Чехов нам создал по — новому Хлестакова", можно было сказать: "Исполнитель Штейнер данным курсом создал новый тип". Смысл этого музыкально — жестикуляционного явления (непроизвольного всегда) в том, что лекционные темы разыгрывались в моей душе двояко: как идейное содержание и как определенная музыкальная тема, вызывающая во мне ответную реакцию вспыхом образов и красок моих, так что я в них, в этих образах и красках, как бы вмешивался в тему курса, по своему ее раскрашивая; но всего удивительней то, что в годах воспоминания эти курсы во мне живут именно в этих, МОИХ раскрасках, вписывающих нечто НОВОЕ в курс; так что когда я впоследствии читал эти курсы, они мне скорей казались лишь негативами тех образных форм, которые выросли во мне из восприятия музыкальной стороны курса; из мелодийной темы жестов, недоговоренностей, искр высекаемых новых и нигде в контексте не данных смыслов.
Печатные экземпляры курсов — лишь нотные знаки возникающих АРИИ и ХОРОВ, которых и не было в одном смысле.
В другом — только ОНИ И БЫЛИ.
О каждом курсе живет в душе моей субъективнейшая, красочно — музыкальная импрессия, на фоне которой мною воспринимается та или иная лекция курса, то или иное место в ней.
Так, например:
— первый курс, мной услышанный в Мюнхене "ВЕЧНОСТЬ и МГНОВЕНИЕ" [193] стоит мне, как строгая симфония глубоких, бархатно — черных тонов космиической бездны, в которой сваялись наши тела; и человек, сваянный из тел, как бы выделяется на этом строгом, темном, бездонном фоне своим бледным, невыразимо прекрасным, невыразимо грустным лицом; он — один; и он поставлен в роковую необходимость, либо опять раствориться в этой бархатно — темной бездне, либо невероятными усилиями и всей революцией сознания преодолеть строгий мрак; и тут тема переходит в драму — мистерию этого строгого, грустного, одинокого, прекрасного существа со сквозным, бледно — серебристым от катастрофических усилий лицом; и все жесты этого преодоления — тихо — медленные; но в них зажаты — Ураганы; так правит он путь среди бархатной тьмы; и тут вспыхивает он; и как бы невидимая пурпурная мантия набрасывается ему на плечи; и как бы серебряный, белый орел ширится от Чела; и точка из бархатной тьмы — вспыхи звезд; и от него — вспыхи звезд; вспыхи несутся: к вспыхам; и вдруг — исходя молниями, что — то вырывается и уносится на молниях; все тьмы — молниевидные орнаменты.
193
Von der Initiation… (cf. note 28) (du 25.8. au 31.8.1912).
Мрак космических бездн — постоянное задание курса; а исполнитель его, Человек — доктор — мим; момент вспыха пурпура — пробуждение астрального тела [194]
Доктор, исполнитель — мим, мне еще и сыграл в лицах курс "ВЕЧНОСТЬ и МГНОВЕНИЕ".
Пантомимически была показана музыкальная мелодия, сопровождавшая курс: "Со страхом и трепетом — приступите: к "ТАЙНЕ НОЧИ"".
И удар курса — катастрофический выпрыг: он БЫЛ РАЗЫГРАН.
194
Le "corps astral" est une autre composante supra — sensible de l'^etre humain, (cf. note 190).
Кто ограничился бы прослушиванием одного этого курса, — не мог бы себе представить доктора не строго — взыскующим, бледно — грустным; и доктор жил бы в нем — вздрогом трепета и… чуть — чуть… боязни.
Через две недели — курс "ЕВАНГЕЛИЯ ОТ МАРКА"; и — ни одной ноты от курса бывшего; читал — другой человек, в другой тональности и цвет курса — иной; доктор ходил по эстраде — молодой, быстрый, свежий и весь какой — то "РОЗОВЫЙ": розовый не румянцем, а каким — то рефлексом, падавшим на него; точно его осветили розовыми лучами и он непроизвольно улыбался; и уста его зацветали удивленно — радостной улыбкой от увиденных исторических перспектив; весь жест его рук — не преодоление космической тьмы: в предыдущем курсе он шел, как бы медленно ощупывая разверзающуюся бездну "НИЧТО"; а тут он молодо как бы руками "срывал "ПОРТЬЕРЫ"" нашего ограниченного кругозора; и стены падали, как портьеры, от взмаха одной руки, а другою он как бы схватывал то того, то другого из нас со странно веселым рывом и показывал на места, где прежде висели шторы узости, педантизма, ограниченных "ТОЧЕК ЗРЕНИЯ" на историю и разных "ЕВАНГЕЛЬСКИХ КРИТИК"; он как бы говорил: "Будем вместе смотреть, — видишь, видишь? Не ожидал? Да и я тоже… А это — история".
Так бывает лишь в редких снах, которые помнятся годами и содержанье которых — сюрприз: "А я-то думал…", "А ты — не думай: гляди!" — как бы говорил доктор; и розовые лучи, его освещавшие, — понял я, — историческое солнце, осветившее дорогу, на которой он учил разглядывать едва внятное; на горизонте — тускль; это — Индия; а вон там, где едва видно начало дороги — древняя Персия [195] : здесь началось осознание времени.
Иногда он как бы вырывался с эстрады и сам оказывался в им показываемой перспективе, в ней устраивал фейерверк комет: таков момент его характеристики Будды и Сократа, как двух комет, обращенных ядрами друг к другу с разлетающимися хвостами: Буддов хвост — мрак времен; а Сократов — летел в наше время. И вдруг мы все оказались в буквальном смысле в кометном, нас проницающем хвосте; и Сократ на мгновение оказался в каждом из нас; и многие лично пережили светло свою "ЧАШУ С ЯДОМ"; этот показ Сократа мне был решающим моментом перерождения взгляда на Сократа; слетели шторы Ницше, которые мешали мне увидеть греческого гения; и в последующей линии лет, я, перечитывая литературу о Сократе, нашел ряд объективных подтверждений к тому, что было мной молниеносно пережито в связи с Сократом; так же мне был брошен Гамлет.
195
L'"'epoque indienne" et l'"'epoque perse" sont les deux premi`eres "cultures" (cf. note 140). Il s'agit de protocultures au sens historique.
Из лекции в лекцию крепла тема этого мной молодо переживаемого розового света, как атмосферы, озаряющей историю; была показана "АТМОСФЕРА" Илии, как той же эфирно — световой силы. И доктор, такой "молодой и розовый", точно креп в этой "ЭФИРНОЙ" силе; и была показана "СИЛА" терапевтов; и вдруг все это молодое и розовое, что играюще порхало над историей и над ним соединилось и лучом осветило два — три евангельских текста. "Как же из этого никто не понимал до сих пор?" — подумал я. И наконец — все связывалось: Сократ, Будда, Илия, Гамлет, Гераклит, Доктор Фауст: свободные перепрыги через столетия, картины, образы: быстрый выхват их из линии истории и новый схват в "БУКВАЛЬНОМ ПРОЧТЕНИИ" нескольких текстов Евангелия от Марка выявил "ЛИК ЮНОШИ", который бежал во тьму, когда захватили Иисуса: ЭТОТ ЮНОША — САМ ХРИСТОВ ИМПУЛЬС [196] .
196
Das Markusevangelium: neuvi`eme conf'erence.
И розовая молодость доктора, овеянная, как персиковым Цветом, огненная его быстрота и будто ДУХОВНОЕ ВЕСЕЛЬЕ его, да это — ОВЕЯННОСТЬ ТЕМ ИМЕННО, о ЧЕМ ОН ГОВОРИЛ.
Он — показал НЕЧТО от импульса в интонационной теме Ю лекций; и омолодив нас, ТЕРАПЕВТИЧЕСКИ сыграл "СВОЮ РОЛЬ", — скромно сошел со сцены, чтобы стать: доктором Штейнером, "ДОКТОРОМ" в сюртучке.
Когда я говорю "РОЛЬ", "ГРИМ", — я говорю намеренно скромно; "ТЕОСОФЫ" поставили бы вместо слова "РОЛЬ" — "ИНКАРНАЦИЯ"; вместо же слова "ГРИМ" — "ОГРОМНАЯ, ДУХОВНАЯ АУРА".