Воспоминания о Юрии Олеше
Шрифт:
И если вдуматься поглубже, станет понятным, что в этом умении Олеши ставить своих героев несколько "над" и заключено чудесное обаяние его вещей.
Вернемся в Одессу.
Где-то в воспоминаниях Олеши есть горькие строки о том, как А. Н. Толстой плохо отозвался о Юриной "Пиковой даме".
Меня это несколько удивляет. Ведь Алексей Николаевич, спустя буквально несколько дней категорически "отменил" свой приговор.
В ту пору Олеша выступал со стихами "Пушкинского цикла". В "Пиковой даме" были
...Струится синий дым, и свечи
Коптят амуров в потолке.
(Я сейчас сознательно не хочу пересматривать Юрины воспоминания и дневники. Буду писать именно так, как мне запомнилось.)
Да, дело было в Одессе. А. Н. Толстой высмеял этих "копченых амуров": это, мол, уже не от бога! От Одессы! Одессизм!
Повторяю: Юра был очень и очень огорчен. Авторитет Алексея Николаевича был для него неоспорим, И не только для Юры, но и для всех нас, "зеленоламповцев".
И все же мне казалось, что Толстой неправ.
Однако убеждать в этом Олешу был бы напрасный труд!
Но вот не прошло и недели, как Толстой с Натальей Васильевной Крандиевской-Толстой пришли навестить меня в моей, как ее называл Алексей Николаевич, "кукольной комнатке".
Зашел разговор о "Зеленой лампе" (в ту пору Толстые стали ее членами), о стихах, об Олеше. Я как можно деликатнее принялась объяснять Алексею Николаевичу, что он неправ и понапрасну так огорчил Олешу. По его, мол, мнению, коптят, очевидно, только окорока, рыбу, колбасы? А как же быть с совершенно не одесским выражением "коптить небо"?
– У Олеши свечи коптят амуров, а не небо. И не на потолке, а совсем неграмотно - "в потолке"! К тому же в этом русском народном выражении явно ощущается ирония!
– Алексей Николаевич!
– взмолилась я.
– Вы ведь поэт, и в прозе поэт! Я очень хорошо помню ваше юношеское:
Родила меня мать в гололедицу,
Умерла от лихого житья,
Но пришла золотая медведица
Пестовала чужое дитя...
Так неужели же вы не понимаете, что потолок, расписанный амурами, тоже небо?! И это подтверждается именно тем, что у Олеши сказано не "на потолке", а "в потолке", то есть в небе...
Наталья Васильевна несколько раз кивнула мне головой. Утвердительно! Я почувствовала себя уже более уверенно...
– Что же касается иронии, которую вы приписываете народному выражению, разве при желании нельзя было бы приписать ее и Олеше?
И Алексей Николаевич наконец со мной согласился. Говорили ли они об этом с Юрой потом, уже в Москве, не знаю. Боюсь, что нет.
Но в Одессе я на следующий день побежала сообщить Олеше "о нашей победе". Вот тут-то Юра явно возликовал! Так почему же в воспоминаниях он снова возвратился к этому случаю?!
В этих же стихах "Пиковая дама" у Олеши были строчки:
– Здорово, Германн...
– Он поклона
Не замечает. Подошел
И профилем Наполеона
Склонился и глядит на стол...
Вот в тот же визит Толстых я спросила, но уже у Натальи Васильевны: не кажется ли ей, что Германн Пушкина - это не имя, а фамилия? В те, пушкинские времена мало кто называл своих друзей по имени. Говорили: "Пушкин", "Одоевский", "Вяземский", "Батюшков", "Баратынский", "Дельвиг" и даже "Жуковский" (но это уже за глаза).
– Пожалуй, девочка права, а, Наташа?
– подумал вслух Толстой.
И об этом разговоре я, конечно (надо же было похвастать!), рассказала Юре. Не помню, согласился ли он со мной.
Но вот много лет спустя, в Москве, Олеша вдруг, безо всякого повода, сказал почти то же, что и Толстой:
– А, пожалуй, ты была права, Германн, очевидно, фамилия.
Господи! И еще кое-кто имеет смелость (хотелось бы это назвать иначе!) толковать о том, что Олеша, мол, был невнимателен к собеседнику и (опять! опять!) Чрезмерно самоуглублен (а разве определена мера самоуглублению?!)... Что Олеша, правда, мог подсказать тому или иному автору, где, что и как надо переставить, но тут же забывал о произведениях, которые сам же "выводил в люди"... Что вот при всей своей рассеянности Олеша, однако, помнил о том, что касалось его лично или его творчества...
Нет, нет и нет! Олеша всегда был внимателен к своим собеседникам. Он хорошо запоминал и, как я убедилась, долго помнил. Может быть, память у него была несколько избирательная. Но это, как говорят врачи, "органический инстинкт самосохранения".
В Москве Олеша как-то спросил у меня:
– А ты заметила, что я украл у тебя "щебетание ножей"?
– Ты? У меня? Да ты с ума сошел! Ты - и вдруг крадешь у меня! В какой же это твоей вещи вдруг "защебетали ножи"?
Олеша только сурово глянул на меня.
– Не прибедняйся! Ты вот даже не знаешь, где это! Значит, я читаю и запоминаю твои вещи лучше, чем ты мои.
И тут же прочитал две строчки из моей еще гимназической "Баллады":
Утром - плеск воды в лохани,
Щебетание ножей...
Вот тут-то Олеша был неправ. Поэма эта когда-то давно застряла в памяти ришельевца. Каждый из нас может признаться, что - безо всякого основания - с детства или юности в мозгу иной раз на всю жизнь застревают шутки, остроты или даже стихи.
Лев Славин вспоминает: "Олеша был солнцем нашей юности".
Это и хорошо, и верно сказано. Но относится уже к более поздним временам, - к "Пеону четвертому", к "Хламу", к "Коллективу поэтов"... А мы, "зеленоламповцы", до того, как кружок наш пополнился графами и авторитетами, вели себя как передравшиеся щенки. Ругали друг друга за каждую слабую (по нашим тогдашним понятиям) строку, подмечали слащавость, подражательность. Писали друг на друга пародии... Если уж вдаваться в астрономию, то "светилом" для нас тогда был скорее Багрицкий. Светилом не светилом, но учителем - бесспорно!