Воспоминания о Юрии Олеше
Шрифт:
Таких срифмованных пар набиралось десятка два.
Олеша стоит в стороне на эстраде и карандашиком помечает у себя что-то на листке. Но вот сказана последняя рифма, Олеша выступает вперед, на авансцену, и начинает без запинки читать стихи, построенные им точно на тех самых рифмах, которые только что предложил зал.
Эффект получался ошеломляющий.
С этим номером Олеша выступал и за пределами Москвы - перед железнодорожниками Киева, Харькова, Ростова. Под такое необычное собрание местные власти уважительно предоставляли, как правило, здание своего цирка.
Бывало и несколько иначе. Выслушав критические
Перед рабочими, пред вами, Стою, и никнет голова, - Позвольте мне сказать стихами Мои последние слова...
Дальше импровизатор шутя полемизировал с одними ораторами, весело пародировал других, благодарил съезд за критику и помощь. Кончалось собрание стихотворной каламбурной резолюцией, смехом, аплодисментами...
Среди рабкоров "Гудка" нашлось несколько стихотворцев. Подражая Зубилу, некоторые из них стали писать стихами фельетоны. Всякий мало-мальски удачный опыт такого фельетониста стихолюб и стиховед Олеша старался всячески поддержать. Не навязывая своих поправок и объяснений, он терпеливо, без устали возился с чужими стихами и в конце концов доводил их до газетной "кондиции".
На четвертой полосе была заведена рубрика "Рабочий фельетон". Под этой рубрикой были напечатаны, например, фельетоны старшего путейского рабочего Н. Волкова, конторщика из управления дороги К. Меркушина. Впоследствии Меркушин стал квалифицированным журналистом-профессионалом. В "Гудке" он с годами стал ответственным секретарем редакции. Талант Меркушина как журналиста начал расти и крепнуть еще на дрожжах "четвертой полосы".
Свое мастерство стихотворца-импровизатора Олеша демонстрировал иногда и в стенах редакции, немало дивя остроумием этих импровизаций даже искушенных в словесной игре слушателей журналистов.
Правщики "четвертой полосы" являлись на работу вместе с бухгалтерами, машинистками и курьерами, ровно в девять.
Олеша иногда приходил с опозданием, но никогда не опаздывал с работой.
Хозяйство тогдашней литературной полосы редакционные остряки не без иронии называли "однолошадным". Лямку этой действительно одной лошади с большой натугой тянул журналист А. П. Григорович.
Заведуя полосой, этот безотказный трудяга по совместительству выполнял также обязанности секретаря, архивариуса, литературного правщика и, конечно, рассыльного своего отдела. Туберкулезному Григоровичу такая нагрузка была явно не по силам. Поэтому как только при редакции был организован отдел рабочих писем, Григорович сейчас же перекочевал в этот отдел. Заведовать "четвертой полосой" поставили меня.
Как начинающий писатель, Григорович наряду с рабкоровскими заметками охотно печатал на "четвертой полосе" и чисто литературные материалы - свои и чужие стихи, рассказы, раешники, очерки. Пишущую братию, особенно литературную молодежь, любовь Григоровича к "изящной словесности" влекла в "Гудок", подобно магниту. Под действием этой силы многие тогдашние поэты Поморский, Жаров, Безыменский, Молчанов и другие - свои первые стихотворные опыты несли в "Гудок".
Здесь читали рукописи сразу, без волокиты. Работали быстро, охотно помогая друг другу. Работа искала человека, работа растила
Нынешнее поколение знает "Гудок" как хорошую газету профсоюза железнодорожников. Но лишь очень немногие помнят, что полвека тому назад, в двадцатые годы, "Гудок" был маркой довольно солидного и разветвленного издательства. В те годы под маркой "Гудка" кроме газеты выходил еще целый ряд популярных журналов: литературный - "30 дней", сатирический - "Смехач", детский - "Зорька", научно-популярный - "Знание-сила". Помимо этого для своего профсоюзного читателя "Гудок" выпускал еще "Железнодорожник" и "Рабкор-железнодорожник" - два журнала, так сказать, более профессиональные.
Нетрудно представить себе, какой силы литературные волны бились тогда в берегах гудковского издательства, сколько имен, больших и малых, слышали его коридоры и стены во Дворце труда на Солянке.
В самой газете в те годы сколотилась сильная группа молодых способных журналистов, многие из которых вышли потом в "большую литературу". На "четвертой полосе" работали Олеша, Ильф, Перелешин, Штих, в других отделах - Булгаков, Славин, Катаев, Петров, Поморский, Гехт, Явич, Эрлих.
Коллектив издательства живо реагировал на все более или менее значительные события литературной жизни, причем с общественно-литературным мнением гудковского коллектива считались не только в стенах нашей редакции и издательства.
В хоре этого общественного мнения отчетливее других слышались голоса Шкловского и Олеши.
У музыкантов есть такое понятие - абсолютный слух. В приложении к Шкловскому, этому бритому Сократу, как называл Виктора Борисовича Олеша, хочется сказать - абсолютный литературный вкус. В наших "спорах о букве" последнее слово часто оставалось за Шкловским, причем его оценки никогда не давали повода для обиды и отмене "не подлежали".
Другой авторитет - Олеша - был примечателен тем, что одолел такой культурный подъем, откуда мог любоваться не только сегодняшним, но и завтрашним днем мировой и советской литературы. Пруст, Тынянов, Томашевский - книги эти в руках Олеши появлялись раньше, чем у кого-либо другого.
Свои стихотворные импровизации Олеша не записывал и не сохранял. Строки некоторых из этих импровизаций уцелели чисто случайно.
История их такова.
Когда Олеша начинал свой сеанс, текущая работа в отделе минут на сорок приостанавливалась. Сидя без дела, я придвигал поближе лист чистой бумаги, и вместо того чтобы рисовать на нем елочки или чертиков, начинал вкривь и вкось записывать течение сеанса - куски и варианты стихов, колонки рифм, подсказы и замечания слушателей.
Эти записи долго валялись у меня в нижнем ящике стола вместе с другими такими же ненужными бумагами. Но случилось так, что редакции пришлось переезжать в другое помещение. Ящики столов пришлось освобождать. И тут вместо того, чтобы выбросить заметки в мусорную корзину, я выбрал из них наиболее осмысленные и наскоро их, так сказать, "кодифицировал", свел, как сумел, в законченные и более или менее грамотные куски. Вот, например, четверостишие, посвященное Демьяну Бедному:
Чертова дюжина фельетонистов "Гудку" ни беда, ни изъян, Однако скажу, в похвалах неистов: Лучше б один, но Демьян!..