Воспоминания о Юрии Олеше
Шрифт:
Доходили слухи, что Олеша неистовый работник. Умеет веселить и веселиться. Его любит молодежь. Вот увидеть бы его!.. Его проза дала мне куда больше для понимания стихов, чем произведения многих поэтов.
Мой друг Леонид Полещук, погибший на войне, познакомился с Юрием Карловичем Олешей в Камерном театре и с гордостью рассказывал мне об этом; говорил, что Олеша читал его пьесы (среди них "Марию Неф"), написанные в манере, близкой драматургии Олеши. Много поздней Олеша вспомнил Леонида: "Высокие волосы, похожие на пружинки".
Я смотрел
Шли годы. Познакомился я с Юрием Карловичем Олешей перед самой войной. Он уже начинал уставать от славы, от длительного молчания, от усиленного общения. Мне было интересно смотреть на него. Он молчит, он глядит в сторону, он о чем-то думает. Глаз не отвести. Захватывающе интересно.
В разные годы и в разных местах я почтительно смотрел на автора "Зависти" и "Трех толстяков". Для меня он был учителем, его вкусу я безоговорочно верил. Я не мог примириться с тем, что со времен РАПП его держали в тени, да и он так привык к ней, к тени, что стал убеждать себя и других, будто без нее он не будет Олешей. Он был слишком ярок, а они занимались тем, чтобы пригасить его блеск.
Я искал случая показать ему свою привязанность и свое давнее почтение к нему и его личности. Мне не терпелось вступить с ним в беседу. Первая же беседа увлекла меня несказанно. Я искал встречи с Олешей.
Однажды без лишних слов, прервав беседу на общие темы, он повелел: "Читайте!" - и я понял, что речь зашла о моих стихах.
Он охотно, забыв обо всем другом, напряженно слушал их, очень интересно и поучительно для меня говорил о них.
Эта встреча нас сблизила. В личности и судьбе Юрия Олеши было много такого, что заставляло напряженно думать. Он заставлял думать не только над своими высказываниями, но и над недосказанным, - может быть, над недосказанным в первую голову. И всегда казалось, что это человек неограниченных возможностей, но осуществляется он частично, в малую их долю, и это было печально, и это заставляло сожалеть о не совершенном им... Я много думал об Олеше. И вот наконец родились стихи:
Иду встречать зарю
И, песней душу теша,
Себе я говорю:
Ольха, олень, Олеша.
Лукавые слова,
За ними - тень резная,
И неба синева,
И просека лесная.
Ольхи горбатый ствол.
Олень ветвисторогий.
Я наблюдал, как шел
Художник вдоль дороги.
Он брел, как арестант,
Свободно в зелень вкраплен,
Не то веселый Дант,
Не то суровый Чаплин.
Я прочитал эти стихи Олеше. Мы привыкли к сочетаниям "суровый Дант" и "веселый Чаплин". Но Олеша, его облик, его способ жить и мыслить разбили этот стереотип. Олеша совместил в себе несовместимое.
Помолчав, Юрий Карлович сказал:
– Это мне приятно: "Не то веселый Дант, не то суровый Чаплин". Здесь что-то уловлено... А вообще это мои люди: Данте, Бетховен, Наполеон...
– И после паузы он добавил: - Чаплин.
Он вспоминал их часто.
Он был человеком редкой и постоянно действовавшей любознательности. Кто первый взлетел в небо? Кто первый восстал в Греции? Кто проплыл на губке через океан, на щепке переплыл через Ла-Манш? Где эти выдумщики, смельчаки, отчаянные головы? Он должен знать их поименно...
Его интересовало все: начало нашего века, политика, Уточкин, жирондисты, Блерио, теория метафоры, Циолковский, первый паровоз, первая электрическая лампочка... Его интересовали начала, начинания, первые попытки, пробы. Не сами по себе. А их переход - мягкий или взрывчатый - в дальнейшее. Процесс перехода. Накопление качеств, позволяющих перейти или перепрыгнуть в новое качество.
Он не таил это все при себе, не таился, а выносил на суд людской, широкими жестами, как на площади или с трибуны, делился своими мыслями с собеседником. Говорил он крупно, решительно отрубленными фразами, не заглатывая слов, не мельтешил, не суетился. В его разговоре все было важно и незримо подчеркнуто волнистой чертой.
Любил озадачить.
Дом в Переделкине. Первый этаж. Ранней ранью приоткрывает дверь.
– Вы спите? И вы можете спать?
Фраза интонационно идет по восходящей. Словно взбегает по крутой лестнице. Взлохмаченный, ходит Юрий Карлович взад-вперед. Одна рука за спиной, другая за пазухой.
На мгновенье останавливается.
– Что сказал Наполеон о славе?
Рука выхвачена из-за пазухи и протянута вперед - резко. Как в Конвенте.
– Не знаю.
– Не знаете? Позор! Думайте. Я вернусь через десять минут за ответом.
Он ходит по коридору, что-то громко читает, затем поворачивается на каблуках и обращается ко мне:
– Итак, что сказал Наполеон о славе? Я пожимаю плечами.
– Позор на вашу голову. Слушайте: "Слава - это солнце мертвых", сказал он четко, любуясь каждым из этих четырех слов. Он прочитал их, как начало некоего трагического монолога.
– На сегодня вам хватит для раздумья, а может быть, и на завтра хватит.
Вечером он сообщил мне, что якобы найдены ученические тетради Наполеона, где якобы есть такая запись: "Елена - остров в океане". Олеша посмотрел на меня строго:
– Понимаете, как все предопределено. Детская рука выводит свой приговор.
Он удалился в свою комнату и вскоре принес мне растрепанный том французского исследования о жирондистах. Этот том он проштудировал досконально. И вот говорит громко и торжественно:
– Дарю. Вам надо знать историю, молодой человек. Не шутите с историей. Готовьтесь к рывку, накапливайте сведения, в вас все созрело, не пропустите мгновенья.
Я вижу его руки, руки скульптора. Он лепит фразу. Из мокрой глины он делает цветы. Красоту! Он поклоняется красоте. Он работает мечтая и мечтает работая.