Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 1

Крашевский Юзеф Игнаций

Так действительно всегда было, что не один так другой из наших духовных лиц либо один для молитвы и поклонения святым реликвиям, либо в посольстве от короля, от епископов и капитула совершал паломничество в Рим. Редко этот доминиканский монастырь и иные стояли без польских гостей. Кроме этого, молодёжь, которая ездила на учёбу в Болонью и Падую, а такой всегда было достаточно, в конце концов отправлялась в Рим, чтобы хоть увидеть Вечный город и на всю жизнь сохранить о нём воспоминания.

Правда, было бы интересно описать, как выглядел тогдашний Рим, но я браться за это не могу, ибо в нём видел только маленькую частичку того, что можно было посмотреть, а сегодня и памяти не хватает,

чтобы рассказать о Вечном городе. Знаю и помню только то, что каждую минуту мне приходилось восхищаться и удивляться поверженному на землю одному миру и тому, который вырастал на его руинах.

Так же как поляков, там можно было увидеть и встретить пилигримов со всех частей света, говорящих и прославляющих Бога на разных непонятных языках, а в этом Риме каждый из них нашёл переводчика и гостиницу, потому что то была и есть столица мира.

В монастыре святого Доминика, который ни величиной, ни великолепием не отличался, приор принял ксендза Яна очень любезно и назначил ему келью, рядом с которой мне на ночь постелили в коридоре у двери, потому что я не хотел мешать моему благодетелю в его молитвах и разговорах с Богом.

Как уже говорилось, мы нашли там поляков: был один ксендз из Гнезна, посланный архиепископом, а кроме того, кучка рыцарей, как я узнал, пана Ендриха из Тенчина, который из набожности путешествовал в Лорет, Рим и к святым местам.

Сразу первого дня за гостеприимным столом (разумеется, я был только с челядью, потому что к панам доступа не имел), с этими я завёл знакомства. Было несколько человек молодёжи, жителей Кракова и Сандомира.

Широко расписывать не буду то, как мы с ксендзем Яном, потому что тот меня везде вёл за собой, обходили города, в которых были сложены реликвии, молились и осматривали. И не только могилы и кости мучеников, в каждом костёле и алтаре бывшие в изобилии, но там находились гораздо более дорогие памятники: целые куски святого деревянного креста, столб, у которого бичевали Христа, гвозди, какими его на кресте прибили, одежда, которую Он и Богородица носили. Я не мог бы сосчитать этих сокровищ и святынь.

Нам также показывали те места, в которых лилась мученическая кровь, как это написано в «Золотой легенде» и Житиях, камеру святого Петра глубоко в земле, сделанную как колодец, где с тех времён сочится источник, места, где Петра, уходящего из Рима, встретил Христос, и т. п.

Но превыше всего, что я когда-либо видел в жизни, восхищением и ужасом меня объяло то неслыханной величины здание, в котором могли поместиться десятки тысяч людей, некогда служившее для борьбы с дикими зверями, которым давали в добычу христиан. Эти стены, словно воздвигнутые нечеловеческой рукой, возвышающиеся, словно выкованные из скалы, спаянные из огромных каменных глыб, уже в те времена начинали разрушаться и, так же как из других, камни из них вывозили на новые костёлы и дома.

На улицах и пустых рынках, заросших травой, лежало столько разрушенных и целых мраморных колонн, которых у нас маленькие кусочки продаются втридорога, посчитать было трудно.

Можно сказать, что там нога не дотрагивалась до земли, не задевая что-нибудь, свидетельствующее о том, какая это мощь легла в развалинах, чтобы очистить поле христианству.

В Кракове, когда я первый раз туда прибыл, меня удивляли многочисленные монастыри, братства и множество монахов, но это не могло идти в сравнение с Римом, где можно было встретить тысячи монахов, покрытых капюшоном, которые длинными рядами шли по улице. А кто молиться хотел и побыть на молитве какое-то время, хотя бы и ночь была, всегда находил костёл или открытую часовню, горящую лампу, перед самым святым таинством бдящих ксендзов и пилигримов. Некоторые

из них, видимо, великие грешники или люди великого благочестия, ползая на коленях, странствовали от костёла к костёлу, можно было встретить иных, лежащих по целым дням крестом на холодном полу.

В последующие дни сразу шляхетская челядь Ендриха из Тенчина со мной побраталась и познакомилась. Старшие, не смея расспрашивать ксендза Яна, потому что он избегал праздных разговоров, у меня узнавали о нём и о Кракове. Но я, слушая их разговоры, больше узнал от них, чем они от меня, так как, сидя у ксендза Яна в келье и ходя в школу, за пределами улицы Св. Анны, я мало что видел, и то, что делалось на свете, меня не слишком заботило.

Не сторонились меня в трапезной, где все собирались на еду: паны у переднего стола, мы в углу. Таким образом, я имел возможность наслушаться там вещей о Польше, о каких раньше вовсе представления не имел, о чём рассказываю сразу, ибо для меня это звучало сверх меры дивным и неожиданным.

Я был воспитан в Вильне и привык жить среди людей, которые любили и почитали короля и великого князя Литовского, и никогда я не слышал в его адрес слова пренебрежения. Я тоже, хотя мало видел Казимира, почитал его и, словно какое-нибудь высшее существо, признавал над всеми.

Каково же было моё удивление, когда среди поляков, которые тут собрались возле пана Ендриха, я первый раз услышал жалобы против короля, угрозы, обвинения и такие слова, из которых струился гнев. Поначалу мне это было совсем непонятным и страшным, как святотатство, а из чего это текло и к чему стремилось, думаю, что только позже понял лучше.

Не скрывали это те, кто обращался около пана из Тенчина, а среди них было много духовных лиц, которые боялись короля Казимира и чувствовали к нему сильную неприязнь. Что больше, я, который воспитывался в Литве, свой княжеский род верно уважал и окружал великой любовью, только там узнал, что значительная часть поляков грустила по своим Пястам, рода Ягайллы не терпела и даже намеревалась от него избавиться. Польские духовные лица также почти все вторили этому, опираясь на то, что Збигнев, епископ Краковский, предсказывал о Казимире худшее, провозглашая его врагом костёла и духовной власти.

В Кракове я часто имел возможность встречать епископа Збышка, который, как верховный опекун Академии, принимал в ней активное участие и часто в ней показывался. Позже в краковской столице я видел его преемников, но не один такою серьёзностью и величием не был покрыт, как он. Со своим двором, с большим числом родственников и клиентов он мог стоять рядом с королём, а иногда помпой и торжественностью своих выступлений затмевал короля. Все Тенчинские, Олесницкие из Сиенна и из Дубна, Мелштинский и иные краковские паны шли за ним, как за вождём.

Как я позже убедился, на сеймах и съездах он приказывал, первенствовал, давал знаки, что говорить и как должны поступать, панам и шляхте не только краковским, но и иных земель. Не имел я, однако, будучи там, понятия о том, что епископ что-то замышлял против короля и был его противником. Там это не скрывали и говорили открыто.

Мой ксендз Ян, который, как я думал, встанет на защиту короля, на самом деле не осуждал его, как другие, но также не очень защищал. Всех возмущало то, что Казимир очень тянул с подтверждением польских привилегий и явно был больше на стороне своей Литвы. Его подозревали, что такую Витовтову власть, какую имел в Вильне, хотел и в Польше ввести. Больше всего же возмущались тем, что уже в начале царствования, когда епископские столицы были без епископов, он не позволял капитулам выбрать пастырей, но посылал к ним и навязывал своих людей, настаивая, чтобы назначили тех, а не иных.