Воспоминания об Илье Эренбурге
Шрифт:
Эренбург работал много, быстро, без устали. Все мы поражались его работоспособности. Он часто выступал в зарубежной печати, вел большую общественную работу в сфере международных связей. И почти ежедневно писал для нашей газеты. Бывало, вечером намечалась тема, а через час-два он уже приносил рукопись, в которой были и острая мысль, и афоризм, и удачное сравнение, точный эпитет, философская тирада. Казалось, он это делал без особого труда и напряжения. Стоило зажечь трубку, выкурить ее — и статья готова! Я видел, как работал Илья Григорьевич. Конечно, его знания были неисчерпаемы, а память удивительна. Но за каждой статьей стоял подвижнический труд.
Что
Корреспондент "Красной звезды" по Волховскому фронту Михаил Цунц прислал в редакцию два выразительных письма с пометкой "Для Эренбурга"; они были найдены на поле боя. Когда спустя некоторое время ему пришлось на несколько дней приехать в редакцию, он не без оттенка обиды спросил у писателя, почему тот не использовал такие красноречивые документы. Эренбург нашел эти письма — они значились у него под рубрикой «Ленинград» — и сказал: "Ружье не просто должно стрелять, а выстрелить в цель с наибольшим результатом". И оно действительно «выстрелило» спустя время, когда осада Ленинграда была полностью снята. Так в январе 1944 года зазвучали два письма, датированные осенними днями сорок первого года. Немецкий лейтенант Грисбах писал тогда: "Через три-четыре дня мы будем в Ленинграде. Несмотря на несколько дворцов и мировое реноме, это захудалый город вроде Штеттина". Второе письмо принадлежало жене фельдфебеля: "Хотелось, чтобы у вас все поскорее кончилось, но я боюсь, что Петербург легко не сдастся. Говорят, что русские стали крепко драться. Трудно себе представить, чтобы такой невоспитанный народ требовал от нас столько жертв. Надо раз и навсегда выкинуть его из мировой истории".
Можно представить, с какой силой и сарказмом «обыграл» эти письма Эренбург, которые он терпеливо хранил в своем досье более двух лет, в статье, посвященной нашей победе под Ленинградом.
Особенно бережно относился Илья Григорьевич к письмам фронтовиков. Он сам вскрывал конверты или «треугольники», прочитывал с какой-то жадностью каждое письмо. Здесь были и отзвуки на его выступления, и рассказы о боевых делах, и трофейные материалы, и просто сердечный дружеский разговор о том, что волнует солдата. Если фронтовик писал о подвиге своего товарища, он просил Эренбурга "опубликовать героя в газете". Если писал о «фрице», просил писателя «раздраконить» его "по всем правилам".
Письма бойцов были для Эренбурга животворным источником для ярких выступлений. С одним из таких писем я хотел бы познакомить читателей, и не только потому, что в нем сквозит глубокое уважение и доверие наших фронтовиков к писателю, но и потому, что оно освещает душевное отношение Эренбурга к солдату и его ратному труду.
10 марта 1943 года в "Красной звезде" была опубликована статья Эренбурга "Последняя ночь". Начиналась она так:
"Я получил письмо, на которое не могу ответить: его автора нет больше в живых. Он не успел отправить письмо, и товарищи приписали: "Найдено у сержанта Мальцева Якова Ильича, убитого под Сталинградом".
Яков Мальцев писал мне:
"Убедительно прошу вас обработать мое корявое письмо и напечатать в газете. Старшина Лычкин Иван Георгиевич
Я исполняю последнее желание погибшего сержанта".
Далее писатель приводит полный текст письма Мальцева и небольшое взволнованное послесловие:
"В горькие дни отступления такие люди, как старшина Иван Лычкин, закладывали фундамент победы. На пути германской армии встали смельчаки…
Но, думая о подвиге старшины Ивана Лычкина, я неизменно возвращаюсь мыслями к погибшему под Сталинградом сержанту Якову Мальцеву. Он молчал о себе: как будто он ничего и не сделал. Всех убитых немцев он занес на счет своего боевого друга. Рассказ о подвиге Лычкина озаряет бледное лицо Мальцева. Я не знаю, как ему суждено было умереть, но я знаю, что он погиб смертью героя. Он погиб под Сталинградом, когда на востоке едва проступала заря нашей победы. Друг Ивана Лычкина не мог погибнуть иначе.
Я думаю о том, как Мальцев писал свое письмо. Это было перед боем. Товарищи молчали, курили, каждый о чем-то напряженно думал среди предгрозовой тишины. Что томило Мальцева? Не страх, не тоска, даже не думы о близких, а наверно, были у него и дом, и родные. Мальцев болел одним: вот он умрет, и никто не узнает о подвиге Ивана Лычкина. Высокое чувство дружба — воодушевляло Мальцева в последнюю ночь перед боем, в последнюю его ночь. Много на войне жестокого, темного, злого, но есть в ней такое горение духа, такое самозабвение, какого не увидишь среди мира и счастья".
Это горение духа и самозабвение были присущи и самому Эренбургу, и поэтому так душевно и проникновенно писал он о солдате.
На каждое письмо Эренбург отвечал даже тогда, когда, казалось, и не требовалось ответа. Во время войны выходили сборники его статей, напечатанных в "Красной звезде". Писатель закупал их в огромном количестве и ни одному фронтовику не отказывал в просьбе прислать книжку с автографом. Когда кто-то спросил однажды писателя не без скепсиса: неужели он отвечает всем без исключения, кто ему пишет, Илья Григорьевич ответил: "Всем. Без исключения. Это все — мои друзья".
Письма фронтовиков были родником для его творчества и, думаю, душевной опорой в жизни.
Эренбург все время рвался на фронт, но я его сдерживал. Все-таки был он уже немолод, а то, что он писал, было настолько ценно и важно, что вряд ли кто упрекнул бы «штатского» писателя за относительно тыловой образ жизни. Упрекнул бы один только человек — сам он. Бесстрашие Эренбурга было известно еще по Испании, и мне не очень-то хотелось пускать его на фронт, не хотел я рисковать жизнью писателя.
Зная его способность лезть под огонь, я решил, что лучше, если я сам его «вывезу» на фронт, все же мне легче будет с ним совладать, чем кому-нибудь другому, если не убеждением, то хотя бы своей редакторской властью.
Такой случай вскоре мне представился. В последних числах августа я узнал, что перед войсками Брянского фронта поставлена задача разбить танковую группу Гудериана, являвшуюся серьезной угрозой правому флангу Юго-Западного фронта, и мне захотелось увидеть эту баталию.
Вечером я поднялся на третий этаж редакционного здания к Илье Григорьевичу. Он выстукивал на «Короне» очередную статью в номер. Я сказал, что отправляюсь на Брянский фронт и, если у него есть желание, он может поехать со мной.