Воспоминания об Илье Эренбурге
Шрифт:
Снова я увидела его обновленным и помолодевшим во второй половине 50-х годов, в пору глубоких перемен, изо дня в день творящихся в нашем обществе. Эренбург находился в состоянии счастливого возбуждения, он все время хотел видеть людей, быть в курсе всех событий. Со свойственной ему быстротой в работе он написал «Оттепель», вещь торопливую, почти скороговорку, остро выразившую, однако, настроения момента.
"Оттепель" критиковали. Эренбург, разумеется, обижался, но на сей раз критика не ввергла его во мрак, потому что вокруг происходило много событий, радовавших его, требовавших от него активности.
Шла подготовка ко Второму съезду писателей — событию важному хотя бы уже потому, что писательских съездов не было двадцать лет — первый состоялся осенью тридцать четвертого года. Бурно и содержательно прошло предсъездовское собрание литераторов Москвы. Многое из того, что мешало советской литературе, впервые было названо своими именами.
На Втором съезде о многом было сказано в полный голос. Эренбург был весь в надеждах и планах. Радовался всякому новому начинанию, а их в ту пору было немало.
В те годы мы особенно сблизились, часто общались. Илья Григорьевич умел горячо переживать с другими все перипетии литературной жизни, удачи и неудачи, победы и поражения. Он умел буквально выкачать из каждого человека все, чем тот был волнуем и тревожим, глубоко интересовался нашей общественной жизнью, всем новым, что в ней возникало.
И наряду с глубоким интересом ко всем новым явлениям, фактам, именам, книгам, его глубоко волновала задача возвращения в строй ряда достойных имен литераторов, долгие годы обреченных на бездействие, на отсутствие нормальных контактов с читателями. Он самозабвенно занимался литературными делами этих писателей, безотказно участвовал и помогал изданию их произведений. И воспринимал как личную радость выход каждой возрожденной книги, будь то старый его друг — Бабель или Марина Цветаева, Андрей Платонов или Михаил Булгаков.
У него была репутация сноба, но это вздор, несправедливый вздор. Он любил в искусстве самые разные манеры и индивидуальности, все, что только было истинным искусством. Он дышал искусством как воздухом, пил его как воду и верил, что оно столь же насущно необходимо и другим людям, так же поможет им жить.
Вот стихи мая 1945 года:
Прошу не для себя, для тех, Кто жил в крови, кто дольше всех Не слышал ни любви, ни скрипок, Ни роз не видел, ни зеркал, Под кем и пол в сенях не скрипнул, Кого и сон не окликал, Прошу до слез, до безрассудства, Дойдя, войдя и перейдя, Немного смутного искусства За легким пологом дождя. А вот строки из самых последних стихов: Искусство тем и живо на века Одно пятно, стихов одна строка Меняют жизнь, настраивают душу. Они ничтожны — в этот век ракет И непреложны — ими светел свет. Все нарушал, искусства не нарушу.Искусство было для него категорией извечной и непреложной. Однажды в моем присутствии у него зашел спор с югославским писателем Эриком Кошем. Кош стал говорить о некоторых признаках прогресса в югославской литературе.
— Прогресс? — переспросил Эренбург. — Что вы называете прогрессом? По-моему, этим словом нельзя пользоваться в применении к искусству. Подумайте сами, о каком прогрессе может идти речь, если сравнивать Венеру Милосскую или Нике Самофракийскую хотя бы и с самыми талантливыми скульптурами нашего времени. Другое, но ведь не более прекрасное. По-иному, но ведь не более изумляющее, не большее чудо. При чем же тут прогресс?
Кош не согласился. Они долго спорили, и каждый остался при своем. По-моему, просто говорили в некоторой мере на разных языках, о разном.
В конце 1962 года я уехала в Латинскую Америку.
Я вернулась в начале февраля 1963 года, и, когда мы встретились, Эренбург спокойно, даже с улыбкой рассказывал о нападках, которым подвергся в минувшем декабре. А через месяц все началось снова и на более высокой ноте.
Я никогда не представляла, что Эренбург может быть так подавлен. В те трудные дни впервые, пожалуй, стало очевидно, как много лет им прожито. Они много весили, эти суровые годы. На помощь пришли уже испытанные средства, уже проверенные источники новых душевных сил. Снова, как всегда, когда было худо, Эренбург писал стихи — горькие, умные… Только малая часть их вошла в последний, девятый том его собрания сочинений. Уехал из города, занимался пикировкой рассады… Работа в саду, возня в небольшой оранжерейке, выращивание цветов, иногда очень редких, в последние годы жизни стали одной из страстей Эренбурга. Зримый результат его трудов — цветы — доставлял ему огромную радость. Было нечто неуловимо общее в этой его страсти и в любви к поэзии… Разобрал на досуге ящики стола, нашел старые свои переводы… Перечитал, увлекся, вспомнил, как это начиналось. С
Все сделанное в ту нелегкую раннюю весну вошло уже без участия автора в книгу его поэтических переводов "Тень деревьев", прекрасно дополнив переводческую работу молодого Ильи Эренбурга и развернув перед русскими любителями поэзии картину огромного масштаба, ибо начинается она с простодушных стихов французского трувера XIII века, с романсеро первого испанского поэта, с песен крестовых походов и завершается стихами Элюара, Пабло Неруды и Николаса Гильена — друзей, обретенных Эренбургом на фронтах Испании.
Пожалуй, точнее всего свое душевное состояние передал он сам:
Да разве могут дети юга, Где розы плещут в декабре, Где не разыщешь слова «вьюга» Ни в памяти, ни в словаре, Да разве там, где небо сине И не слиняет ни на час, Где испокон веков поныне Все то же лето тешит глаз, Да разве им хоть так, хоть вкратце, Хоть на минуту, хоть во сне, Хоть ненароком догадаться, Что значит думать о весне, Что значит в мартовские стужи, Когда отчаянье берет, Все ждать и ждать, как неуклюже Зашевелится грузный лед. А мы такие зимы знали, Вжились в такие холода, Что даже не было печали, Но только гордость и беда. И в крепкой, ледяной обиде, Сухой пургой ослеплены, Мы видели, уже не видя, Глаза зеленые весны.Стихи эти написаны раньше, в 1958 году, но поэты иногда умеют предчувствовать и предсказывать то, что им предстоит пережить. Может быть, совершенно случайное упоминание о "мартовских стужах" делает для меня неотделимыми эти стихи от того, что пережил Эренбург на пять лет позже.
…В работе постепенно возвращалось душевное равновесие, постепенно возвращались душевные силы. Ибо существует некий странный закон, по-моему, еще не сформулированный никакой наукой: человек, проживший жизнь полноценно, не берегущий и не жалеющий себя, становится с годами не только старше, но и сильнее. Ибо людям, отдающим ей щедро душевные силы и способности, жизнь порой столь же щедро их возвращает. Эренбург в этом смысле оказался в числе любимцев жизни — она отблагодарила его за безотказное служение людям, до последнего часа обогащая его новыми силами души, силами духа, сказала бы даже я. Эти силы помогли ему и на этот раз. Снова началась деятельность, люди, поездки, статьи, борьба за мир…
Люди, годы, жизнь…
Еще одно, последнее воспоминание. Еще одна встреча, которая осталась в моем сознании последней, хотя, вероятно, мы встречались и после нее, но уж очень она была неповторимой, потому что случилась в Париже. Находясь там в феврале 1967 года, я узнала, что приехал Эренбург. Мы созвонились и условились о встрече. Эренбург возвращался с какого-то конгресса и в Париж попал почти случайно и совсем ненадолго.
— Все чудесно! — весело кричал он в телефон. — У меня нет никаких обязанностей! Я совершенно, вы понимаете, совершенно свободен! И никого не хочу видеть и ни с кем не собираюсь встречаться. Вы придете, и мы с вами пойдем куда глаза глядят… Я вам покажу свой Париж! Это будет чудесно! Я рад! И не вздумайте назначать никаких встреч! Чтобы нас ничто не связывало и чтобы времени было сколько угодно, хоть вся ночь. Подумайте, когда нам еще случится встретиться в Париже! И не смейте опаздывать!