Воспоминания охотничьей собаки
Шрифт:
Меня такая жизнь удовлетворить не могла. Я чувствовала, мне не хватает чего-то очень важного, необыкновенного. И это беспокоило меня, как полчища мелких, но злых насекомых, терзающих каждый клочок кожи. И терзающий — вот что главное! — не снаружи, а изнутри. Со страшной силой влекло меня с альпийских высот в таинственные чащи предгорного леса. Жаль, что не хотят люди пасти скот в лесах! Как было бы интересно выслеживать и находить заблудившихся в сумрачных дебрях овец, телят и прочую беспомощную домашнюю живность!
Мать видела мою внутреннюю взволнованность, ставшую к началу осени особенно заметной. Первое время она лишь вздыхала и покачивала головой. Потом стала понемногу рассказывать об отце. В эти вечера воспоминаний
— Смотри, не подавись, сынок!… Ведь такова псев-до-ин-форр-ма-ция, мой милый…
И грубая бесцеремонная псина, у которой вырвать-то кость из пасти можно лишь вместе с челюстями, вдруг виновато поджимает хвост и, оставив лакомый кусок Лёне, с пришибленным видом отходит в сторону.
Что означает это слово, мать не хотела объяснить даже мне. А вот странное мое состояние для нее не было загадкой.
— В твоих жилах клокочет горячая охотничья кровь, — говорила она.
— И что со мной будет? — с тревогой спрашивала я.
— Ну, это зависит от людей. Скорее всего останешься овчаркой. А может, представится когда-нибудь случай выбиться в охотничьи собаки. Но все, я повторяю, зависит от людей…
Да, я знала о могуществе людей. Страшно подумать, что стало бы с собаками, если б люди вдруг исчезли! Где бы мы брали тогда еду? И кто бы нас хоть изредка гладил по голове? Ведь без еды и без ласки не проживешь… Как нарочно, стоило только вспомнить о человеческих добрых руках, к нам подошел молодой чабан Ахмат и шутя потрепал меня за уши. Тотчас же теплая приятная волна, зародившись где-то в животе, хлынула к горлу и мягко ударила в голову. Голова слегка закружилась, ноги ослабли, и стало так хорошо, так все стало хорошо, что к кончикам носа, языка и ушей подступила сладкая, невыразимо блаженная боль. И хотелось прыгать, визжать от восторга, кружиться на месте, ловя свой хвост, громко, от всей души, лаять и лизать чудесную ласковую руку Ахмата и его улыбающееся лицо.
Однако овчарки — народ сдержанный, умеющий скрывать свои чувства. И хотя мой отец принадлежал к темпераментной породе охотничьих лаек, мне удалось, право, с большим трудом, — сохранить солидность. Пока веселый Ахмат теребил мою голову, я лишь виляла хвостом, да пару раз смущенно ткнулась носом в его колени.
— Скучает наша Гитче, скучает! — смеялся чабан. — Ей бы не овец пасти, а по лесу рыскать.
Ахмат взял мою голову в ладони и задрал кверху:
— Ну, что, милая? Папашина наследственность сильная оказалась, а? Вот бы зверей в лесу погонять, а? Ха-ха-ха! Вон и ушки торчат у тебя, как у отца. Забыл, как же его звали, пройдоху? Имечко такое мудреное… Ну, ладно! Мы с тобой еще побегаем среди дубов и чинар, пошарим в чагарняках и терновниках! Мой брат егерь говорит, что чабанское воспитание не помешает тебе освоить вторую профессию — охотничью…
Глубоко в душу запали мне эти слова, и я с нетерпением ждала окончания пастбищного сезона, ждала когда, наконец, отару перегонят на Нижнюю ферму, где, по словам старых собак, овчаркам и делать-то почти нечего.
Я была уверена, что этот счастливый день станет началом моей новой жизни. И я не ошиблась. (Все-таки уже в то время я обладала большим умом. И красотой).
Кусочек
Кажется, дело у меня пошло. Первый кусок уже есть. Не знаю, насколько он съедобный. Хотела дать попробовать Палычу, но передумала. Вряд ли он похвалит. Старик стал в последнее время слишком ворчливым. Наверное, из-за бессонницы. Днем он спит прекрасно, а ночью только кряхтит да ворочается в своем фанерном балагане. По-моему, он чтением-то не сильно увлекается. Есть у нас одна газета, которую еще весной забыл тут лесничий, так Палычу все никак не удается ее осилить. Каждый день после завтрака он садится, разворачивает газету, внимательно всматривается в верхний ее уголок, потом начинает зевать, моргать глазами и, наконец, перебирается на лежанку. Через минуту мирно посапывает, накрыв газетой лицо.
А ночью шел сильный дождь, по-летнему шумный и теплый. Я думала, что старый кабан не появится в такую непогодь на картофельном поле, а попытается прорыть новый подкоп под сеткой, которая ограждает посадки топинамбура — земляной груши. Еще до завтрака сделала я свой обычный обход и увидела, что мое предположение оказалось неверным. Почти в центре огорода — развороченные грядки, на рыхлой мокрой земле валяется несколько мелких картошин: остатки воровского пиршества. Опять провела меня эта дряхлая развалина! Пойти разыскать его в зарослях, да хоть укусить разок? Нет, не стоит. Еще зубы обломаешь о его задубелую шкуру…
Настроение скверное. После сырой ночи ноют мои ревматические суставы. К тому же мучают сомнения: удался ли первый литературный опыт? Может, бросить все к чертям собачьим? Нет! Картечь давно уже не Гитче — не маленькая — и привыкла всякую погоню доводить до конца. Правда, я не хочу сказать, что на этот раз гонюсь за литературной славой, но… (Кстати, погоня за диким зверем, на мой взгляд, менее трудна… и опасна).
В таких вот размышлениях я обошла участок топинамбура и, конечно, обнаружила новый подкоп. И здесь успел побывать клыкастый обжора. И ямка прорыта и проволочная сетка снизу надорвана. Вот и клочок грязной щетины висит. Мокрый еще. На утреннем солнце не успел обсохнуть. И куда только смотрит Палыч, который еще до рождения моих прадедов был самым лучшим егерем охотничьего хозяйства!
После завтрака бывший мастер гаевой охоты потащился вместе со мной на участок и заметил дыру.
— Иде ж ты глядела, дармоедка старая! — закричал он на меня. — У тебя с под носа усю продухцию повытаскивають, а ты дрыхать будешь?
Вступать с ним в споры бесполезно. Огреет палкой по спине — и вся дискуссия.
Вернувшись в балаган, Палыч запустил руку под лежанку и вынул зеленоватую бутыль, заткнутую кукурузной кочерыжкой. Наливая в помятую оловянную кружку мутноватую жидкость с резким противным запахом, он хитро кому-то подмигнул и хихикал, мелко тряся своими пышными белыми усами.
— Чего уставилась, Картечь? — прикрикнул на меня старик. — Ишь, морду в дверь суеть, шпионничать вздумала! Иди, иди от седова! Не твово ума енто дело…
Я ушла. Очень мне надо! Я же не кот Федька, который любил эту гадость. Бывало, как налижется, — ой-ой-ой! Дымчатый лохматый Федька был одно время верным собутыльником Палыча. А где он сейчас? То-то и оно!
Тихий вечер спускается над лесом. Мягкие сумерки крадутся между деревьями. Завтра будет сухая и жаркая погода.