Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918
Шрифт:
Они принадлежали к классу, в котором господствовали любопытные традиции и устои. С древних времен российское духовенство образовало отдельную, особую касту со своими собственными обычаями.
Людей духовного происхождения можно было узнать по именам. Их дочери получали образование в церковно-приходских школах для девочек. Сыновей посылали в семинарию, после ее окончания некоторые поступали в духовные академии. Выйдя из академии, они иногда становились монахами и делали карьеру среди черного духовенства или посвящали себя педагогике. Но чаще всего учащиеся семинарий и академий получали духовный сан священника. Перед этим им нужно было жениться. Церковные приходы, особенно в деревнях, переходили, само собой разумеется,
Когда наступало время вступать в брак, выпускник-семинарист женился на выпускнице церковной школы – именно там он подыскивал себе будущую жену. Это было проще и легче, чем ездить по провинции в поисках спутницы жизни. Вероятно, была и более логичная причина: ведь несходство интересов, существенная разница между учебными программами мирских и духовных школ формировала в этих молодых людях совершенно особую психологию; они думали и вели себя совсем не так, как дети мирян.
За несколько лет до начала войны под влиянием прогрессивных идей новшества стали проникать даже в это сословие российского общества. Дети духовенства начали выбирать себе другие профессии, но по-прежнему очень мало мирян становилось священниками.
Насколько я могла понять, образование, которое получали эти девочки в церковной школе, никак не соответствовало тем условиям, в которых они жили и к которым им предстояло вернуться. Это была школа-интернат, и родители в большинстве случаев были настолько бедны, что дочери не могли приехать домой на зимние каникулы, а только на летние, проводя, таким образом, девять месяцев в году в школе.
Дисциплина была строгая, даже монашеская; ученицы проводили много часов в церкви и соблюдали все посты. Главными предметами школьной программы были предметы, связанные с религией. Практическим предметам не уделялось никакого внимания. Девочки умели вышивать, играть на фортепиано, петь в хоре – и это все. Спорт был, разумеется, под запретом. Ученицы носили платья из грубой материи, перехваченное в талии. Все они почти без исключения были бледненькими, недокормленными, болезненными на вид. Возвращаясь в свои деревни к своим в основном бедствующим семьям, они были поздоровевшие, что могло бы послужить возрождению этого хилого сословия, и с полезными знаниями, которые помогли бы преобразить деревенскую и сельскую жизнь.
Поначалу робкие в моем присутствии, девочки быстро привыкли ко мне и охотно отвечали на все мои вопросы. Я особенно подружилась с классом, который выпускался весной 1915 года, и помогала – по просьбе учениц – на церемонии вручения им дипломов, а затем присутствовала на торжественном обеде. В перерыве между выдачей дипломов и обедом я пошла с девочками в сад, и одна из них, сидя верхом на стене, развлекала нас пением фабричных частушек, подыгрывая себе на балалайке. Эта комическая фигура на стене в коричневом форменном платье и белой пелеринке, балалайка и особенно слова частушек являли собой такой контраст по сравнению с епископом, чопорной директрисой и торжественной и ханжеской атмосферой церемонии вручения дипломов, что и девочки и я смеялись до слез.
На следующий день мы, почти плача, простились, и многие ученицы долго потом продолжали писать мне из своих дальних деревень со всех концов этой провинции.
Иногда, когда позволяло время, я совершала краткие визиты к своему отцу в Царское Село. Той зимой 1915/16 года наши войска несли потери, как говорили, из-за нехватки боеприпасов. Работы нам значительно прибавилось; я смертельно устала и нуждалась в отдыхе.
Дом в Царском Селе, который с такой любовью строили мой отец и мачеха и в котором они собирались провести остаток своей жизни, был теперь, по всей видимости, закончен. Оставались еще кое-какие мелочи,
За все эти годы отец очень мало изменился. В возрасте пятидесяти пяти лет у него была фигура молодого человека, и он мог по-прежнему рассмешить меня до слез историями и анекдотами, которые рассказывал бесподобно. Он перенес в Царское Село все привычки, так хорошо известные мне и такие любимые. Его туалетная комната благоухала запахом духов, которые он всегда использовал, а одежда была сложена все так же на запасной постели.
Точно так же, как и в старые времена, мы ходили гулять в одиннадцать часов утра; точно так же он сохранил привычку прилечь между обедом и чаем; после обеда, как и в те ушедшие дни, мы собирались в его кабинете, а он читал вслух. Несмотря на то что теперь моя жизнь была заполнена совершенно новыми и различными интересами, а сама я незаметно менялась, я все же с неизменной радостью возвращалась в эту хорошо знакомую домашнюю атмосферу. В то время казалось, что вне напряженной и бескорыстной атмосферы моей больницы я могу найти радость и покой только в обществе моего отца и в его доме.
Глава 18
Смерть
В начале зимы 1916 года на нашем участке фронта началось оживление, и госпиталь заполнился ранеными. Вокзал в Пскове, как и во многих других провинциальных русских городах, располагался на некотором расстоянии от города. Он находился более чем в двух милях от нашего госпиталя, и транспортировка раненых представляла реальную проблему. Я дала знать в Санкт-Петербург о нехватке у нас транспортных средств и в качестве временного средства мобилизовала старших учеников всех школ Пскова, из тех, кто посильнее, для переноски носилок.
Сопровождаемая толпой юных носильщиков, я обычно выходила на товарную станцию в открытом поле за городом и руководила разгрузкой. Легко раненных я посылала в город пешком в сопровождении медсестер. Других мы выносили из вагонов и помещали на носилки. Цепочка носильщиков часто растягивалась во всю длину дороги, двигались они медленно и часто оступались в глубоком снегу. Были дни, когда нам приходилось дважды проделывать путь туда и обратно, и в один из таких дней, когда было необыкновенно холодно, я сильно обморозила ноги. И все-таки я продолжала делать свое дело, пока, наконец, не был предоставлен санитарный транспорт.
Мои обмороженные ноги причиняли мне некоторое беспокойство, но я не часто могла себе позволить думать об этом. Все мы были постоянно заняты, целыми днями на ногах, в дурном воздухе перевязочных, операционных или в палатах. Крики и стоны, неподвижные тела под анестезией, хирургические инструменты, кровавые повязки – все это стало со временем частью нашего привычного быта. Наши ноги опухали в туфлях, наши руки становились красными и кровоточили от постоянного мытья и дезинфекций. И все же мы продолжали неутомимо трудиться, сосредоточенно и с воодушевлением.
Однажды Дмитрий, проезжая через город по пути на фронт, приехал проведать меня в больнице, не сообщив мне об этом заранее. Я находилась в операционной, когда мне сказали о его приезде. Я помыла руки, но, не взглянув в зеркало, выбежала в холл, где он ждал меня. Его отношение к моим способностям медсестры всегда несло на себе оттенок скептицизма, но на этот раз он смотрел на меня с некоторым благоговейным страхом. «Чем вы занимались? – спросил он, забыв о приветствии. – Убивали кого-нибудь?»