Воспоминания

фон Тирпиц Альфред

Во всех военных вопросах, касавшихся строительства флота, я оставался несгибаемым. Я не всегда мог говорить то, что думал, но был неизменно искренен с кайзером.

Среди вопросов, поднимавшихся кайзером, – а их было очень много – выделялись вопросы о технических конструкциях, о постройках, о береговых фортах и особенно о кораблях. Соображения о соответствии их целому и о деньгах легко отходили у него на задний план. Кайзер хорошо знал иностранные флоты и, глядя на них немецкими глазами, замечал скорее их преимущества, чем недостатки. Всякий, кто выражал недоверие к нашей материальной части, находил в нем внимательного слушателя. Он чертил с большим талантом и прилежанием схемы кораблей, размножал и давал множеству лиц в том числе и членам рейхстага, которые принимали их со смешанными чувствами.

То, что такое

ведомство, как морское, с его штатом из ученых и практиков, располагало большими возможностями для выполнения объективных решений, не всегда признавалось кайзером, относившимся с некоторым недоверием к собственным чиновникам. К тому же нельзя было требовать от кайзера, чтобы он разбирался в технических вопросах, как специалист. Однажды мне пришлось даже принять изобретателя вечного двигателя, рекомендованного кайзеру старым оригиналом – адмиралом Рейнгольдом Вернером, и устроить демонстрацию его «машины»; к счастью, приглашенный кайзером Эмиль Ратенау лишил кудесника его ореола.

Без кайзера не удалось бы преодолеть отчужденность Германии от моря и связанных с ним интересов и культурных задач; в этом его историческая заслуга. Впрочем, и в других отношениях его инициатива нередко приносила пользу. Но зато его стремление подчеркнуть цели и успехи производило дурное впечатление заграницей, а внутри страны его жажда деятельности сталкивалась с практической деятельностью сухопутных ведомств флота. Наряду со своей и без того чрезмерной работой имперское морское ведомство зачастую вынуждено было готовить материалы для проектов кайзера, нередко отличавшихся внутренней противоречивостью. Так, например, в последние годы перед войной кайзер узнал, что увеличение дальнобойности и точности стрельбы современных морских орудий сильно затрудняет миноносцам нападение на врага в светлое время суток. Тогда он стал носиться с мыслью о замене миноносцев идеальными быстроходными кораблями, покрытыми толстой броней и снабженными множеством торпедных аппаратов. Не говоря уже о том, что при строительстве крупных кораблей быстроходность соперничает с весом брони, торпедные аппараты, которые пришлось бы расположить в подводной части, заняли бы место машинного отделения и котельной. Таким образом, задания, поставленные перед этой конструкцией, пожирали друг друга. Однако согласно полученному приказанию мы принялись за работу, хотя вследствие невозможности достигнуть реальных результатов этот проект у нас в ведомстве прозвали гомункулусом. Когда позднее я получил возможность продемонстрировать чертежи в Роминтене и изложить свою точку зрения, кайзер согласился со мною и отказался от своей мысли. В награду я получил разрешение застрелить оленя и смог сообщить о разряжении атмосферы своему озабоченному начальнику центрального отдела, сидевшему в Берлине, употребив для этого следующие выражения: «Олень и гомункулус убиты». Учитывая страсть монарха к охоте, разрешение застрелить оленя было очень большим отличием. Кайзер вообще любил делать подарки и радовать других; у него был неистощимый запас знаков внимания.

Стало традицией, чтобы ежегодно в конце сентября я отправлялся в Роминтен для доклада. Лесной воздух и относительное отсутствие тревог шли кайзеру на пользу. Он был там спокойнее и внимательнее, чем это было возможно для него в суматохе большого света или в путешествиях. В Роминтене кайзер выслушивал и взвешивал все доводы и не приходил вдруг в нервное возбуждение, что часто бывало с ним в других местах (о приближении такого припадка возвещало беспокойное выражение глаз). В подобных случаях я старался обходить все важные решения. Но это не всегда удавалось. Я пришел к выводу, что кайзер по своей конституции не мог выдержать тяжести ответственности. Во всяком случае при объявлении и в ходе войны кайзер несколько раз стоял на грани нервного расстройства, чем доставил много забот врачам. Возможно, что с этим связана и уступчивость по отношению к слабым натурам в его окружении, которую он стал проявлять по мере приближения старости.

С кайзером нужно было говорить с глазу на глаз, ибо в присутствии третьих лиц он нередко менял мнение из свойственного ему желания вести себя на людях по-царски. В этом обстоятельстве коренилась власть кабинетов.

Начальники кабинетов присутствовали при докладах руководителей ведомств и после их ухода, естественно, обсуждали затронутые вопросы

с кайзером. Таким образом, начальникам кабинетов нужно было только выбрать подходящий момент и приспособиться к фантазии и темпераменту кайзера, чтобы провести свою точку зрения. На свете немного людей, которые в подобном положении ограничились бы отведенной им областью. Каприви, по его словам, знал только одного начальника кабинета, который неизменно придерживался этого принципа; это был генерал фон Альбедилль. Правда, наш старый кайзер любил, чтобы дела решались соответствующими ведомствами. Вмешательство начальников кабинетов в чуждую им область порождало предложения, являвшиеся менее продуманными, чем те, которые исходили от ответственных лиц, попадавших в случае неудачи в тяжелое положение, а потому разрабатывавших вопросы силами своего аппарата, прежде чем представить их кайзеру. Слишком долгое пребывание начальников кабинетов на своих постах, объяснявшееся нежеланием кайзера менять свое привычное окружение, отделяло этих людей, сживавшихся с придворными порядками, от строевиков; во всяком случае во флоте считали, что многочисленные неудачи кабинета в его собственной области (подбор кадров) объяснялись только тем, что адмирал фон Мюллер все больше становился придворным и все меньше солдатом.

Все попытки ответственных лиц воспрепятствовать вмешательству кабинетов в их деятельность терпели крах: начальники кабинетов умели ловко прикрываться высочайшей волей и кайзер считал их простыми канцеляристами, которые самое большее выражают эту волю в форме приказов. В беседах со мною кайзер неоднократно это подчеркивал. Я часто думал о 1806 годе.

Вовремя войны неспособность кабинетов к вынесению правильных решений снова сделалась бичом для нации. Если у Гогенлоэ и Бюлова я находил естественную и соответствовавшую конституции защиту против вмешательства кабинетов, то при г-не фон Бетмане имело место обратное явление.

Мне казалось странным, что ни демократическое, ни честно преданное монархии крыло рейхстага так и не вскрыли основного порока прежнего образа правления – чрезмерного влияния кабинетов. Когда в октябре 1918 года нужно было лишить кайзера и канцлера всякой власти, рейхстаг занялся этим с чрезвычайной поспешностью, отбросив обычную процедуру. Но на протяжении многих лет, предшествовавших этому событию, демократия ни разу не выступила в защиту конституции. Зато лучшее из того, что мы имели, – проникнутая государственным сознанием деловая работа ведомств, являвшаяся предметом зависти всех наций мира, – терпела большой ущерб как от демократии, так и от кабинетов; непроизводительные силы самой разнообразной окраски всегда объединялись в Германии, чтобы мешать созидательной государственной деятельности.

Можно опасаться, что многие из тех, которые, будучи обязаны бороться против влияния кабинетов, никогда этого не делали, теперь обрушатся с тем большим усердием на всю старую правительственную систему. При этом могут сыграть известную роль заметки кайзера на полях, число которых неизмеримо, ибо кайзер старался следовать в этом отношении стилю своих предков. Однако, чтобы судить о ценности этих и подобных им высказываний, делавшихся. под впечатлением момента, нужно очень хорошо знать кайзера.

Не надо ловить меня на слове, используя мои пометки, – заявил он сам. Поэтому он был немного удивлен, когда однажды я счел своим долгом подать прошение об отставке, основываясь на одной такой пометке. В другом, аналогичном, случае кайзер заявил, что он говорил еще и не такие вещи другим министрам, которые, однако, не делают из них немедленных выводов. Кайзер всегда требовал от своих ответственных советников, чтобы они проверяли его высказывания и умели отличать важное и значительное от того, что выражало лишь настроение минуты. Обычно кайзер соглашался с обоснованными возражениями.

К сожалению, кабинеты придавали чрезмерное значение указанным заметкам кайзера. Все его письменные высказывания, даже и такие, которые рассматривались ведомствами лишь как предложения, нуждающиеся в проверке, увековечивались кабинетом с помощью химической обработки, как это делается с карандашными набросками художника. Тем самым для историков будущего, не знакомых лично с условиями нашего времени, был сохранен материал, который при неправильной трактовке его может дать совершенно ложное представление как о личности самого кайзера, так и о современном ему режиме.