Воспоминания
Шрифт:
В середине ночи я вернулся “домой”, в штабную землянку и свалился спать, как мертвый. Когда я проснулся, в землянке никого не было. Я мгновенно выскочил наружу и своими глазами, с большим удивлением (хотя сам ходил предупреждать) увидел наступающую немецкую цепь. Наших солдат между немецкой цепью и штабным леском не было — перед нашими землянками оборону занимала штабная саперная рота, состоявшая в основном из пожилых мужиков. Теперь оба командира (немолодые люди, очень симпатичные, оба — из сельских учителей) были бледны и сосредоточенны и живо напомнили мне капитана Белогорской крепости и его помощника.
В этот момент ко мне подошли оперуполномоченные, я о них уже упоминал, и завели такую речь: “Мы сейчас все погибнем, — сказал один, — а тебе мы покажем дорогу через соседний лесок, и ты спасешься. Пользы от тебя здесь нет, ты молод, и начальник штаба скажет тебе то же самое”. Они обратились к пробегавшему начальнику штаба — майору Фролову, бывшему бухгалтеру (я
Когда огонь затих, выяснилось, что пропали без вести начальник артиллерии и целый ряд политруков, то есть весь ведущий политсостав. Правда, комиссар полка был на месте. Беглецы оказались за пятнадцать — двадцать километров и не скоро вернулись. Я ждал (как и тогда в Москве, в истории с напившимся морячком), что их поразит гром. Может быть, случись это чуть позже, в конце 1942–го, когда были введены заградбатальоны, им бы было плохо, но тут они отделались легкими выговорами и небольшими перемещениями (некоторые беглецы поменялись должностями).
Вскоре после описанных событий я нашел себе двух друзей — Ваню Романцова из разведотделения дивизии, куда мне часто приходилось ходить по делам, и Чевгуса — командира взвода пешей разведки полка. Оба были необыкновенно хорошие ребята.
Ваня был аспирантом Горного института из Днепропетровска; не имея офицерского звания, он умел с необыкновенным достоинством и юмором сносить иерархическое пренебрежение, с которым кое-кто к нему относился (между солдатом и офицером, даже на передовой, почему-то существовала пропасть), а Чевгус был офицером, но попроще. Чем он занимался до армии — не помню. Оба были очень добрые и веселые люди, но оба, особенно Чевгус, не без некоторого чудачества. Дружба с ними очень согревала меня в ту холодную зиму в Сорочьем лесу. Я перешел даже жить от помначштабов к разведчикам, а когда Чевгус стал помначштаба по разведке, то я превратился фактически в его помощника, стал и сам ходить в разведку. В немецкие окопы я не проникал, но оставался с Чевгусом и пулеметчиком на ничейной земле для огневой поддержки (если бы она понадобилась) разведчиков, уползавших в тень, к окопам. На этой ничейной земле мы видели однажды замерзшее поле боя: могильщикам запрещалось выходить на эту ничейную землю между нами и немцами, трупы оставались неубранными и замерзшими в тех позах, в которых умирали солдаты, — зрелище страшное, особенно при свете луны.
Когда Чевгус был послан на двухнедельные краткосрочные курсы, мне пришлось его заменить в роли начальника разведки полка. Единственное, в основном, увы, комическое происшествие этих двух недель — появление ворошиловградского “партизана”. Ворошиловград находился еще в наших руках, но там уже был создан партизанский отряд. “Партизан” явился вечером, в импозантной кожанке, увешанный оружием. Он, оказывается, имел специальное задание бросить в немецкие окопы письмо немецких пленных из 295–й дивизии с описанием того, как им хорошо живется в плену. Его привел ко мне начальник штаба и попросил оказать содействие в выполнении задания. В случае выполнения “партизан” явно рассчитывал на орден. Разведчики тем временем ушли на задание, и мы с “партизаном” отправились их догонять. Краткий путь из штаба полка в штаб батальона просматривался немцами, так как проходил очень близко от их артиллерийских позиций и наблюдательных пунктов. “Партизан” странным образом, вместо того чтобы торопиться за разведчиками, стал расспрашивать меня, далеко ли немцы отсюда. При этом он сильно замедлял шаги и норовил идти сзади меня. Это мне показалось подозрительным. “Может, он хочет сзади прикончить меня и убежать к немцам”, — мелькнула у меня дикая мысль. Я уверял “партизана”, что немцы очень далеко, что выстрелы слышны издалека и т. п., и сжимал при этом винтовку. Он, однако, никуда не убежал, и мы, наконец, дошли до КП батальона. Разумеется, мы не догнали разведчиков, уползших уже к немецким окопам. Нам пришлось вернуться, так как о выполнении задания без помощи наших ребят не могло быть и речи. Обратно “партизан” не прятался за мою спину и бежал, как резвый конь. Только тогда я догадался, что по пути в батальон его просто парализовал страх.
На следующий день разведчики бросили агитписьмо в немецкие окопы, и мы выпроводили “партизана”, пренебрегши его слезной мольбой дать ему справку, что письмо бросил он.
За мое относительно
Конечно, украинские степи — это не белорусские леса…
Вскоре после возвращения Чевгуса я был переведен в штаб дивизии исполняющим обязанности помначразведотделения (ПНО-2), а вместо меня из разведотделения в полк перевели Ваню Романцова, которому выхлопотали командное звание (того же техника — интенданта II ранга), и капитана Рабиновича, последнего — за неудачный охотничий выстрел в птицу, сразивший случайно насмерть солдата, оказавшегося рядом. Капитан Рабинович был одесситом и настоящим кадровым профессиональным военным. Он бойко допрашивал немецких пленных на чистейшем еврейском жаргоне (идише), будучи уверен, что говорит по — немецки. Немцы, впрочем, его прекрасно понимали, гораздо лучше, чем я. Рабинович с вожделением вспоминал заграничное барахло, которое он привез семье из Бессарабии, и вообще с искренним умилением рассказывал о жене и детях. Это не мешало ему учить весьма наглядно юных “патриоток”, по долгу службы им завербованных, как забраться в постель к немецкому офицеру, чтобы выведать военные тайны. Позже на посту помощника начразведки по агентурной работе Рабиновича сменил куда более неприятный человек, некий техник — интендант I ранга, до войны работавший зоотехником на конном заводе. Он себя называл “инженер — коневод”. Так же как и Рабинович, он объезжал ближайшие райкомы и вербовал девушек — очень наивных, горящих высоким патриотизмом, — и перебрасывал их через линию фронта. Неопытные, они, обычно, тут же попадали в руки полиции, так и не успев выполнить задание.
Я же должен был заниматься общевойсковой разведкой, то есть собирать и передавать разведсводки снизу вверх и сверху вниз, следить за движением войск и транспорта перед фронтом дивизии, анализировать “обстановку”, допрашивать пленных и изучать попадавшие к нам в руки немецкие документы. Начальник разведотделения штаба дивизии, бравый майор, редко бывал в отделе. Он либо участвовал в операциях разведроты, либо находился в гостях у своей любовницы, уже беременной — врача из медсанбата дивизии, а инженер — коневод, как я уже обмолвился, также отсутствовал, разыскивая “агентов”. Практически в штабе я оставался один, в землянке тоже жил один и мечтал о смене, чтобы съездить в баню, где я давно не был. Каждый день меня вызывал на доклад заместитель командира дивизии и говорил мне: “Слухаю…”, “Опишите обстановку…”, “Ваше мнение?”. Несколько раз в день вызывали меня к телеграфному аппарату из разведотдела штаба армии или начальник — подполковник Щербенко, или его заместитель — майор Суворов.
Мне приходилось разъезжать по полкам, и я научился ездить верхом. В этом меня вдохновляла страстная, еще со времен детства, любовь к лошадям. В возрасте трех — шести лет я мечтал стать ломовым извозчиком, их тогда еще много было в Москве, а позже — учиться верховой езде в манеже… Но все это было совершенно нереально в моем московском детстве 20–х годов, да и сам я был малоспортивен.
В первый раз я сел на лошадь еще в полку. У командира и комиссара полка, а также у их адъютанта были верховые лошади. Однажды они приехали в штаб батальона верхами, комиссар и адъютант собирались вернуться в полк, а командир полка должен был задержаться, и лошадь его оказалась свободной. Я попался под руку и мне предложили вернуться в штаб полка на этой лошади. Лошадь была очень смирная, и я согласился, но дорога сильно простреливалась, и как только с немецкого НП увидели трех всадников, завизжали пули. Мои спутники пустили лошадей галопом, а я, не умеющий ездить тогда еще даже рысью, вынужден был торжественно и медленно продвигаться под пулями шагом. Но все обошлось в тот раз благополучно.
А по — настоящему хорошо я научился ездить в период службы в штабе дивизии, особенно когда однажды заблудился в степи и шесть часов гарцевал в поисках нашего, скрытого в расселине, штаба.
Вообще в дивизии я чувствовал себя самостоятельнее и потому вольготнее. Кроме того, я жил барином в отдельной землянке, охраняемой часовым, лучше питался, рядом было веселое женское общество штабных телеграфисток. Я, правда, был с ними не очень близок и ни за кем не ухаживал, но многие другие в этом преуспевали. Когда в отдел связи в моем присутствии кто-то вбежал и испуганным голосом рассказал, что командир дивизии (жестко стоящий на страже женской добродетели) поймал на месте преступления какую-то парочку, то девушки стали быстро гадать, кто это был и с кем бы это могло случиться. Оказывается, вероятны были самые разные сочетания.
“Боевых подруг” я видел и в полку. Многие из них были хорошенькие, но, как правило, очень потасканные, сильно опустившиеся. Спрос на любовь в полку был гораздо меньше, чем здесь, в дивизии. Там все были слишком измотаны, взвинчены тяжелой обстановкой на передовой. “Боевые подруги” были, вместе с тем, и настоящими героинями. Многие санитарки отличались исключительной храбростью, стойкостью и ни за что не хотели быть переведенными на службы подальше от передовой, хотя на этот счет сверху все время поступали настойчивые распоряжения.