Воспоминания
Шрифт:
Этот страх послужил причиной тому, что, уплатив сравнительно незначительную сумму по долгам мужа моей тетки, человека ничтожного, она написала моему отцу, что не может более его содержать в Петербурге и требует его с семьей (52) переезда для совместного с ней жительства в деревне. В случае неповиновения, она грозила ему прекращением материальной поддержки. Моим родителям пришлось подчиниться, и моя мать, молодая жизнерадостная женщина, оказалась с мужем и двумя малолетними сыновьями, моими старшими братьями, под одним кровом со своей, ненавидящей ее, свекровью. Как и следовало ожидать, последствия этого сказались очень скоро. Жизнь молодых супругов стала невыносимой. Отец мой, человек слабохарактерный, не сумел занять надлежащего положения между матерью и женой, а мать моя, у которой проснулась вся Ливенская гордость, ни в чем не уступила свекрови. Случилось неизбежное: очень скоро, после бурных сцен и объяснений, произошел разрыв и мои родители покинули Саблы без копейки денег, т. к. моя бабушка прекратила им всякую денежную помощь. Пришлось искать заработок, который и был найден в размере 30 рублей в месяц по должности чиновника
Нечего и говорить, что жизнь на такую малую сумму с двумя малолетними детьми даже в те времена была трудной, а тут еще, совсем некстати, появился на свет и я... Но несмотря на нужду и лишения, прирожденная гордость моей матери не только не позволила ей пойти с повинной к свекрови или обратиться за помощью к родне, но она удержала от этого и моего отца. И вот тут произошло чудо.
Однажды, после усердной молитвы (а моя мать была очень религиозна), она, утомленная дневной работой, заснула и увидела странный сон. Во сне ей явились святые Кирилл и Мефодий и сказали ей, что ее молитва услышана и что она должна приобрести их икону и отслужить им домашний молебен. После этого, по их словам, все должно было устроиться. На другое утро моя мать сделала все, что ей было указано, и обещанная святителями помощь пришла очень скоро совершенно неожиданным образом. Отец получил письмо от своей тетки, сестры моей бабушки, Зинаиды Сергеевны Свербеевой, уведомлявшей его, что, узнав о его положении, она выразила своей сестре сожаление, что последняя, видимо, не может достойно содержать своего сына. При этом она высказала предположение, что это объясняется отсутствием у моей (53) бабушку достаточных средств, ввиду чего она решила выдавать моему отцу 3 000 рублей в год. Добрейшая тетя Зина хорошо знала свою сестру и ее чрезвычайное самолюбие. Последствия обращения тети Зины к моей бабушке превзошли все ожидания. Моему отцу была немедленно выделена из состава имения Каменка экономия Юрчиха с 1150 десятинами пахотной земли и 1750 дес. прекрасного дубового леса.
Казалось бы, материальное положение моих родителей устроилось и жизнь их могла бы принять счастливый оборот, но, к сожалению, перемена пришла слишком поздно. К этому времени семейное счастье было уже разрушено. Отец тяжело перенес разлуку с полком и средой Петербургского общества. Обладая страстной натурой и слабой волей, он не сумел пережить это потрясение и найти другой интерес в жизни. Он стал искать развлечение и утешение в соблазнах рассеянной жизни и возникшие на этой почве нелады между ним и моей матерью привели к тому, что они расстались. Отец отправился в Киевскую губернию и занялся управлением своим имением, а моя мать с нами, детьми, переехала в Москву к своей старшей незамужней сестре.
Трудно сказать, что произошло бы, если бы моя бабушка не изменила так круто направление жизни нашей семьи. Неизвестно, сложилась ли бы она совершенно иначе, но можно допустить, что мой отец, продолжая служить в своем полку и вращаться с моей матерью в родном им Петербургском обществе, сдерживаемый полковой и товарищеской дисциплиной, не разрушил бы своей семейной жизни и сделал бы, если и не особую, то во всяком случае обычную карьеру гвардейского офицера, а моя мать не покинула бы своего общества. Что же касается нас, троих сыновей, то, конечно, наша судьба сложилась бы совсем иначе. Мы выросли и воспитывались бы в Петербургской атмосфере, столь отличной от Московской, и товарищами нашими были бы сыновья тех семей, среди которых жили мой отец и моя мать. Братья еще в детском возрасте записанные, по повелению императора Александра II, в Пажеский корпус, вероятно, служили бы в гвардейских полках, а я поступил бы на службу в одно из Министерств. Думаю, что для моих братьев это было бы лучше. Что же касается меня, то я нисколько не жалею, что (54) моя жизнь устроилась иначе: потеряв в легкости, она выиграла в интересности и разнообразии.
Если в Москве вы, едучи по Покровке, минуете Земляной Вал, переедете через мост над соединительной веткой между Николаевской и Курской железными дорогами и у церкви Никиты Мученика повернете направо в переулок, название которого я не запомнил, вы попадете в часть Москвы, называемую Гороховым Полем. Я никогда не знал исторического происхождения этого названия. Вероятно, в старые Петровские времена иностранцы, населявшие эти места, сеяли здесь горох. История этого московского пригорода становится более ясной, когда, едучи по Вознесенской улице, начинающейся у церкви Вознесения, стоящей в конце Гороховой улицы, вы доедете до Лефортова и Немецкой улицы и, наконец, пересечете Яузский мост и, следуя дальше, достигнете Камер-Коллежского Вала, Анненгофской Рощи и Владимирской заставы. Немецкая улица и Лефортово известны по роли, которую они играли в судьбе Петра I в его юные годы. В этой части города жили иностранцы, огульно в то время называвшиеся "немцами", в лице которых Петр I впервые встретился с Западом, его культурой и цивилизацией, а Яузский Мост упоминается Толстым в "Войне и Мире", когда он описывает встречу Ростопчина с Кутузовым во время отступления Русской Армии и прохождения ее через Москву. Я не помню происхождения названия Камер-Коллежского Вала, знаю только, что он был старинным московским укреплением.
Что же касается Владимирской заставы и начинающегося от нее шоссе того же наименования, то они были известны москвичам тем, что тут проходили каторжники, следующие по этапу, т. е. пешком, в Сибирь. В народной песне, говорящей о судьбе, ожидающей разбойников и убийц, поется
"По Владимировне пойдешь..."
Гороховое Поле омывается рекой Яузой и ее притоком, речонкой Чечерой. Когда-то по этим рекам, окаймленным зелеными берегами, ходили боты Петра и воды были чисты и прозрачны. В мое время Яуза была уже рекой, куда стекались (55) все стоки и нечистоты фабрик, стоящих на ее берегах; ее воды отливали всеми цветами радуги и распространяли зловоние и заразу. Речонка Чечера, протекавшая под Московской Второй Гимназией и вдоль парка Елисаветинского женского института, служила закрытой сточной канавой, в которую, между прочим, вливались нечистоты двух трактиров и одного завода, стоявших на ее пути, между этими двумя учебными заведениями.
Занимаемая Гороховым Полем площадь земли была обширна, но население его было невелико. Вдоль его улиц, среди садов и парков, а кое-где и огородов, стояли одно- и двухэтажные домики и лишь на некоторых из них были расположены фабрики и заводы. Много места занимали три учебные заведения с их обширными парками. Это был Межевой Институт, Малолетнее отделение Николаевского женского института и Елисаветинский женский институт. При обширности и малонаселенности Москвы того времени, такие окраины, как Гороховое Поле, носили совершенно провинциальный характер. По булыжной мостовой улиц, окаймленных тротуарами с каменными тумбами, проезжали с треском и шумом пролетки извозчиков, а иногда проходили длинные обозы ломовых, провозивших товары с близ расположенных вокзалов, откуда по вечерам, когда стихал городской шум, доносились свистки паровозов. На перекрестках улиц днем и ночью стояли городовые, которых многие называли еще, по старой привычке, "будочниками", а у ворот каждого дома, ночью, дремали дежурные дворники, одетые зимой в тяжелые тулупы.
Хотя Гороховое Поле было местом спокойным и безопасным, все же иногда ночью можно было слышать призывы на помощь прохожих, подвергшихся нападению грабителей. Крики - "караул" - будили нас и заставляли чаще биться наши детские сердца.
Зимой, когда выпадал снег и умолкал "шум колеса", улицы погружались в тишину, поражавшую привыкшее к летнему шуму ухо. От выпавшего снега в комнатах становилось светло, и так приятно было слышать скрип снега под ногами прохожих и треск дров в голландских печах. Каким удовольствием было для нас, мальчиков, ехать в санках на резвом рысаке, по хорошо укатанному санному пути. Казалось, (56) что летишь по воздуху, и какая гордость охватывала нас, когда мы обгоняли другую "одиночку" с сидевшим в ней толстым купцом. А когда во время прогулки мы шли по Немецкой улице, где были магазины и лавки, как вкусно пахло в теплые дни от бакалейных торговель, когда их двери на скрипучих веревочных блоках открывались, чтоб пропустить покупателя. Особенно красочны были трактиры, помещавшиеся преимущественно в небольших отдельных деревянных домиках с зелеными вывесками, на которых золотыми буквами были написаны такие забавные названия, как "Не унывай", "На Перепутьи" и т. п... Через их замерзшие окна можно было видеть сидевших за столами лавочников, распивающих "в прикуску" нескончаемые "пары чаю", или легковых и ломовых извозчиков, запивающих "мерзавчиком" яичницу с колбасой. Иногда дверь с шумом открывалась, и из нее, одетые в белом и опоясанные малиновым пояском, с заткнутой за ним записной книжкой в клеенчатом переплете, "половые" выбрасывали подвыпившего фабричного или мастерового. Часто из трактира доносились раскаты драки и слышалась отвратительная брань; появлялся городовой, а иногда и околоточный, и целая компания пьяных "гостей" отправлялась под эскортом полиции в ближайший участок, где ее держали до вытрезвления, а затем отпускали с миром, не подвергая никакому наказанию. Лишь в случаях, когда особенно буйный пьяница не подчинялся представителю власти и оказывал сопротивление, городовые применяли к нему "отеческое внушение", но этим дело и ограничивалось.
Гороховое Поле было, главным образом, населено мещанами, рабочими, мастеровыми, мелкими чиновниками, лавочниками, лабазниками и учителями, преподававшими в учебных заведениях, о которых я упомянул выше. Много было и духовенства, т. к., как известно, Москва в то время изобиловала церквами. которых было в ней "сорок сороков". Все эти люди жили своими мелкими интересами, редко бывая, как говорили тогда, в городе и "гром витиев" и "шум словесной войны" почти не доходил до них. Жизнь текла мирно и спокойно, и событиями в ней были лишь свадьбы и похороны, поглазеть на которые сбегались толпой соседи. Особенно привлекательны были военные похороны, на которые наряжались (57) войсковые части с оркестром музыки. Из этих похорон самыми интересными были генеральские, т. к. на них наряд войск был от трех родов оружия: пехоты, кавалерии и артиллерии. На свадьбах в толпе говорилось не столько о красоте невесты, сколько о размере ее приданого и в чем оно состояло. О женихе же говорили, хваля его, что он трезвый человек и, наверное, бить жену не будет.
Хороша была московская зима, но московская весна не уступала ей в прелести. Правда, она часто приходила поздно и заставляла себя долго ждать, правда и то, что борьба ее с зимой была нелегкая и часто дело не обходилось без того, что зиме удавалось приостановить на короткое время ее торжественное шествие. Зато когда победа была за ней обеспечена, в какой красе и силе она устанавливалась. Для нас, мальчиков, весна обладала особой прелестью: ее приход значил близость окончания учебного года и наступления вакаций, а с ними и переезда в деревню. Уже с 9-го марта (ст. ст.), когда в булочных начинали продавать особые витые хлебцы с птичьими головками, называемые "жаворонками", мы с нетерпением начинали ждать весны. Ее приход был сначала медленный. На улицах еще стоял санный путь, портящийся с каждым днем. По ночам еще морозило, но днем воздух был уже мягким. Так хотелось поскорее скинуть тяжелое зимнее платье и обновить легкое, весеннее. И вот, наконец, на улицы выходили полчища дворников, вооруженные кирками и лопатами, выезжали одноконные розвальни и закипала работа по уборке снега. В три дня должна была быть сделана, так называемая тогда, " весна Власовского", известного московского полицмейстера. Булыжная мостовая освобождалась от зимнего покрова, и, о радость, по улице с шумом проезжала первая извозчичья пролетка. Сколько было наблюдений через все еще двойные рамы, сколько разговоров о том, закладывать ли сани или коляску.