Воспоминания
Шрифт:
В те же дни, сразу же после обнародования германо-русского пакта, адъютанты, однако, были заменены политическими и военными ведущими лицами Рейха, включая Геринга, Геббельса, Кейтеля и Риббентропа. Геббельс первым заговорил открыто и с озабоченностью о вырисовывающейся военной опасности. Странным образом этот, в остальном столь радикальный пропагандист, считал риск очень серьезным и пытался рекомендовать окружению Гитлера мирную политическую линию, он позволял себе весьма несдержанные высказывания о Риббентропе, которого считал главным представителем партии войны. Мы, из частного окружения Гитлера, видели в нем, как и в Геринге, выступавшим также за поддержание мира, слабых людей, разложившихся в благоденствии власти, просто не желающих ставить на карту приобретенные привилегии.
Хотя именно в эти дни под откос была
Собственно военная партия, кто бы помимо Гитлера и Риббентропа к ней ни принадлежал, оперировала следующей аргументацией:"Допустим, что сейчас мы, благодаря нашему быстрому перевооружению, имеем соотношение сил 4 к 1. Со времени оккупации Чехословакии противная сторона сильно вооружается. Но прежде, чем ее военное производство полностью развернется, пройдет полтора — два года. Только начиная с 1940 года она начнет ликвидировать наше солидное превосходство. И лишь когда она выйдет на наш количественный уровень нашей военной продукции, начнется постепенное ухудшение превосходства немецкого потенциала. Ибо, для того, чтобы сохранить его, нам пришлось бы учетверить объемы производства. Но это нам не по силам. Даже если противник выйдет на половину нашей продукции, общее соотношение постепенно будет меняться не в нашу пользу. К тому же именно сейчас у нас во всех родах войск поступает вооружение нового типа, тогда как у противной стороны — устаревшая техника" (4).
Соображения такого рода вряд ли подействовали на принятие Гитлером решений как главный аргумент, но они, несомненно, повлияли на выбор момента. Поначалу он говорил: «Я задержусь в Оберзальцберге возможно дольше, чтобы набраться энергии для надвигающихся тяжелых дней. Только когда дело дойдет до принятия роковых решений, я поеду в Берлин».
Но уже несколькими днями позднее колонна автомашин Гитлера двинулась по автобану в Мюнхен. Десять машин с большими, в целях безопасности, интервалами. Моя жена и я где-то в середине. Было прекрасное безоблачное воскресение уходящего лета. Население необычно тихо реагировало на проезд Гитлера. Почти никто не махал приветственно руками. И в Берлине, в окрестности Рейхсканцелярии было на редкость спокойно. Обычно же, как только над зданием поднимался личный штандарт Гитлера, извещавший о его прибытии, здание осаждалось людьми, приветствовавшими его при въезде и выезде.
От дальнейшего хода событий я, естественно, оказался исключенным; тем более, что в эти напряженные дни распорядок работы Гитлера существенно смешался. С переездом двора в Берлин все его время было занято сменявшими одно другим совещания. Совместные трапезы по большей части выпадали. Среди наблюдений, которые удержались в моей памяти, со всей свойственной ей прихотливостью, сохранилась четкая, в чем-то комическая картина: итальянский посол Бернардо Аттолико за несколько дней перед нападением на Польшу, хватая воздух на бегу, врывается в Рейхсканцелярию. Он примчался с известием, что Италия на первых порах не сможет выполнить своих союзнических обязательств. Дуче облек этот отказ в невыполнимые требования немедленных поставок такой массы военных и народнохозяйственных товаров, следствием которых могло быть только резкое ослабление вооруженных сил Германии. Гитлер высоко оценивал военный потенциал Италии, особенно ее военного флота, реорганизованного и располагавшего большим количеством подводных лодок; того же мнения он был и относительно итальянских ВВС. На какой-то момент Гитлеру показалось, что гибнет вся его стратегия, поскольку он исходил из того, что решимость Италии вступить в войну дополнительно припугнет западные державы. Заколебавшись, он на несколько дней отложил нападение на Польшу, о котором уже был отдан приказ.
Отрезвление тех дней уже вскоре сменилось, однако, новым эмоциональным подъемом и интуитивно Гитлер пришел к выводу, что даже и при выжидательном поведении Италии объявление войны Западом отнюдь не предрешено. Предложенная Муссолини дипломатическая инициатива была им отвергнута: он не
Произошел обмен дипломатическими нотами с Англией по поводу Польши. Гитлер выглядел переутомленным, когда в один из вечеров в зимнем саду канцлерской резиденции он в узком кругу с убежденностью заявил: «На этот раз мы не повторим ошибки 1914 года. Теперь все дело в том, чтобы свалить вину на сторону противника. В 1914 году это было сделано по-дилетантски. Сейчас все бумаги министерства иностранных дел просто никуда не годятся. Я сам пишу ноты лучше». При этом у него в руке была исписанная страница, возможно — проект ноты из министерства иностранных дел. Торопливо он попрощался, не приняв участия в ужине, и исчез в верхних помещениях. Впоследствии, в заключении я прочитал этот обмен нотами; при этом у меня не сложилось впечатления, что Гитлер преуспел в своих намерениях.
Ожидание Гитлера, что после капитуляции в Мюнхене Запад снова проявит уступчивость было подкреплено секретной информацией, согласно которой некий офицер британского генерального штаба проанализировал потенциал польской армии и пришел к выводу, что сопротивление Польши будет быстро сломлено. С этим Гитлер связывал надежду, что генеральный штаб сделает все для того, чтобы отсоветовать своему правительству ввязываться в столь бесперспективную войну. Когда же 3-го сентября за ультиматумами западных держав все же последовало объявление войны, Гитлер, после короткого замешательства, утешал себя и нас мыслью, что Англия и Франция, очевидно, объявили войну только для видимости, чтобы не потерять лица перед всем миром. Он совершенно уверен, что, несмотря на объявление войны, до боевых действий дело не дойдет. Поэтому он приказал вермахту придерживаться оборонительной линии и, приняв это решение, мнил себя чрезвычайно умным и тонким.
За суматошностью последних дней августа последовало какое-то странное затишье. На некоторое время Гитлер вернулся к своему обычному дневному ритму, он даже вновь заинтересовался архитектурными делами. В своем кругу за столом он объяснял: «Мы хотя и находимся с Англией и Францией в состоянии войны, но если мы с нашей стороны уклонимся от активных боевых действий, то все уйдет в песок. И напротив, если мы пустим на дно какое-нибудь судно и будут многочисленные жертвы, то там усилится партия войны. Вы понятия не имеете, каковы эти демократы: они были бы рады как-нибудь выпутаться из этой истории. А Польшу они просто бросят в беде!» Даже когда немецкие подлодки оказались в выгодной позиции против военного французского корабля «Дюнкерк», Гитлер не дал разрешения на атаку. Британский налет на Вильгельмсхафен и гибель «Атении» ничего не оставили от его расчетов.
Ничему не наученный, он оставался при своем: Запад слишком жидок, слишком дрябл и упадочен для серьезной войны. Возможно, ему было очень неприятно признаться себе и своему ближайшему окружению в том, что он ошибся. У меня свежо воспоминание о том удивлении, с которым было встречено известие о вступлении Черчилля в качестве военно-морского министра в военный кабинет. Со злосчастным сообщением прессы в руке Геринг появился на пороге из апартаментов Гитлера, плюхнулся в ближайшее кресло и сказал устало: «Черчилль в кабинете. Это означает, что война действительно начинается. Теперь у нас с Англией война». Поэтому и некоторым иным наблюдениям можно было понять, что такое начало войны не соответствовало предположениям Гитлера. Временами он заметно терял так успокоительно действовавшую ауру непогрешимого фюрера.
Иллюзии и принятие желаемого за действительное связаны с нереалистическим складом ума и способом работы Гитлера. На деле он ничего не знал о своих противниках и отказывался пользоавться той информацией, которая была в его распоряжении. Он больше полагался на свои спонтанные озарения, как бы ни были они, взятые по отдельности, противоречивы. В соответствии со своей поговоркой, что всегда существуют две возможности, он хотел войны в этот как-будто бы самый благоприятный момент ив то же время не готовился к ней должным образом. Он видел в Англии, как он однажды выразился, (5) «Нашего врага номер один» и все же надеялся на мирное урегулирование" с ним.