Воспоминания
Шрифт:
Об этом кафе шла скандальна слава: вечные крики, издевательства над толстыми людьми, острые шутки и всякие пикантности.
Приходилось мне неоднократно разговаривать с Луначарским о Маяковском. Анатолий Васильевич говорил, что это настоящий большой поэт. Правда, как нарком, он относился к нему несколько снисходительно. Но это происходило не грубо, просто чувствовалось, что за плечами жизнь, ссылки, эмиграция, а это — молодежь. Маяковский ему нарочно дерзил: «Ну что там у вас? Это наркомовские крысы! Да ваши чиновники…» Вот в таком роде. У него на вечерах часто бывали стычки и с Шершеневичем.
В 1918 году в газете «Анархия» было помещено
У нас с ним никогда не было столкновений, даже по поводу имажинизма, к которому он относился отрицательно, но личных разговоров об этом я не помню. А что касается отрывка из воспоминаний Шершеневича («Уберите эту сволочь…» и т. д.), этого эпизода я не помню. И даже знаю наверняка, что его не было.
16
Р. Ивнев. Стальной корабль (о футуризме). — Анархия. 1918. 25 марта — 3 апреля.
Очень интересный человек был Велимир Хлебников. Я бывал у него в семье, и нигде не видел такого беспорядка, как у Хлебникова, — нагромождение каких-то атласов, книг, и все это было перемешано: и книги, и подушки, и всякие вещи, и старые рваные газеты. Создавалось такое впечатление, что люди не относились серьезно к своему быту, все это не суть важно.
У нас была замечательная поездка из Астрахани в дельту Волги. С нами ездил Подъямпольский из наркомпроса по каким-то служебным делам. Небольшой пароходик был отдан в наше распоряжение. Это было в 1918 году. Я пригласил с собой Хлебникова. Плыли мы сутки, даже чуть больше.
О Маяковском с Хлебниковым я не помню, чтобы говорил. Да и вообще, говорить конкретно с Хлебниковым было очень трудно. Есть один замечательный документ, составленный Хлебниковым. Он его диктовал, а я писал. Это называлось «К народам Азии!» — от лица как бы нашего мироощущения; что мы преображаем мир, и как бы такие тезисы, воззвание, что ли, к народам Азии о том, что за Азией будущее. Издано это не было.
Я всегда любил фотографироваться. У меня сохранилась фотография, где сняты я, Есенин, Николай Бурлюк, Кульбин, [17] Георгий Иванов, В. Гнедов. А Маяковского там, к сожалению, нет.
17
Кульбин Н.И. (1868–1917) — приват-доцент Военно-медицинской академии и врач генерального штаба, действительный статский советник. В 40 лет увлекс живописью. Организовал в 1908 г. первую в России выставку авангардного искусства. Сыграл очень важную роль в объединении левых художественных сил и формировании футуристического движения.
Встречаясь с Брюсовым, я никогда не слышал никаких враждебных высказываний в адрес Маяковского, который не воспринимал Брюсова по-настоящему, так как эмоционально они были совершенно разные. Маяковского могло тянуть только то, что исходило из глубин, настоящее.
Очень любил Маяковского Михаил Кузмин. Я несколько раз слышал от него положительные отзывы в разные годы. Несмотря на полную противоположность, он очень высоко ставил поэзию Маяковского.
Анна Ахматова, до некоторой степени, как и Есенин, была настолько сосредоточена в себе, что чужое понять ей было трудно. Но как умная женщина она понимала, что это большое явление. И никто не мог этого отрицать, но выраженного отношения не было.
1933
ВОСПОМИНАНИЯ О МАРИЕНГОФЕ
Из всех моих приятелей и знакомых Анатолий Мариенгоф обладал самым сложным и противоречивым характером. Не знаю, унаследовал ли он от каких-нибудь предков это свойство, но оно приносило многим его друзьям большие огорчения. О таких народная мудрость гласит: ради красного словца не пожалеет и отца. Он в этом отношении необычайно похож на Григоровича, который прославился и тем, что даже близких друзей не мог не осмеивать, хотя очень любил их. Поэтому я назвал бы Мариенгофа Григоровичем нашего столетия.
Впервые я увидел Анатолия в 1918 году, когда зашел в издательство ВЦИК к директору, старому большевику Константину Степановичу Еремееву, бывшему редактору легального органа большевиков — газеты «Звезда» в Петербурге. В приемной увидел сидевшего за столиком молодого человека, совершенно не похожего на советского служащего. На фоне потертых френчей и галифе он выделялся своим видом и казался заблудившимся и попавшим в издательство ВЦИК петербургским лицеистом или гвардейским офицером. Черные лакированные ботинки, розовый лак на отточенных ухоженных ногтях, пробор — тоже гвардейский, и улыбка светского молодого человека.
Он вежливо спросил, кого я хочу видеть. Я сказал: Еремеева.
— Хорошо. Я доложу. — Но тут же сказал: — Садитесь, пожалуйста. Вы поэт?
— Да. Я — Рюрик Ивнев.
— Ах, Рюрик Ивнев! Очень приятно. Кстати, тут недавно видел Есенина. Он к нам тоже заходил. Состоялся разговор о новой школе поэтов. Он перебрал многих и все время говорил: тот не подходит, и этот — тоже. Потом вдруг вспомнил: Рюрик Ивнев… Я с ним знаком по Петербургу, и уверен, что это будет хорошо.
Начался длительный разговор. В это время дверь открылась и показался Еремеев. Я был крайне удивлен, когда он обнял мен и сказал:
— Рюрик Ивнев, где же вы пропадали все это время?
Я не помню, что ответил на этот неожиданный вопрос. Но он дальше не стал ни о чем расспрашивать, а попросил зайти к нему в кабинет. Мы вошли вместе. Он поинтересовался, что я делаю сейчас. Я сказал, что секретарствую у Луначарского.
Он ответил:
— Я это знаю. А теперь скажите, у вас есть какая-нибудь вещь для издательства?
Я сказал Еремееву:
— Есть пьеса «Больша медведица». И хотя моя пьеса не понравилась Анатолию Васильевичу Луначарскому, вам ее дам.
Константин Степанович ответил:
— С Анатолием Васильевичем я не всегда соглашаюсь.
Мы простились, и я вышел из кабинета.
Мариенгоф встретил меня с той же светской улыбкой:
— Ну как?
— Просил принести мою пьесу «Большая медведица».
Мариенгоф деловито спросил:
— Сколько в ней действий?
— Пять.
— Ну, это замечательно! Это целое состояние! Недавно Александра Михайловна Коллонтай получила за свои произведения целый чемодан керенок.
Мы условились, когда я принесу пьесу.